ГЛАВА 2

За десять дней до этого Сиэтл, штат Вашингтон

Сидни подошла к кроватке дочери.
— Просыпайся, солнышко.
Когда Бэй открыла глаза, Сидни приложила к губам девочки палец.
— Мы уезжаем, только так, чтобы Сьюзен не услышала, поэтому шуметь нельзя. Как мы договаривались, помнишь?
Бэй без единого слова встала и отправилась в ванную; она даже не стала спускать за собой воду, потому что от соседской квартиры их отделяла тонкая стенка и Сьюзен могла услышать. Потом девочка сунула ноги в туфли на мягкой бесшумной подошве и надела несколько слоев одежды, которую Сидни приготовила для нее с вечера. Днем обещали потепление, но у них не будет времени остановиться и переодеться.
Пока Бэй одевалась, Сидни расхаживала по комнате. Уезжая по делам в Лос-Анджелес, Дэвид, как обычно, попросил пожилую соседку приглядывать за Сидни и Бэй. Всю прошлую неделю Сидни в своей объемистой сумке потихоньку выносила из дома одежду, еду и прочие необходимые вещи, чтобы не вызвать у Сьюзен подозрений несанкционированной отлучкой. Ей было позволено водить Бэй в парк по понедельникам, вторникам и четвергам и ходить за покупками по пятницам. Два месяца назад она разговорилась в парке с одной мамочкой, у которой хватило бестактности задать ей вопрос, на который все остальные не решались. Откуда столько синяков? Почему она такая дерганая? Эта женщина помогла Сидни купить за триста долларов подержанный «субару», неплохую машинку для тех денег, которые Сидни удалось скопить за последние два года, подбирая завалившуюся между подушками дивана мелочь и втихомолку возвращая в магазины за наличные вещи, за которые расплачивалась чеками. Расходы ее Дэвид строго контролировал. Еду и одежду она передавала той женщине из парка, а та относила их в машину. Сидни очень надеялась, что Грета — так звали женщину — не забыла оставить «субару» в условленном месте. В последний раз они разговаривали в четверг, а сегодня было воскресенье. Вечером должен был вернуться Дэвид.
Раз в два-три месяца он летал в Лос-Анджелес, чтобы лично удостовериться, как идут дела в купленных им ресторанах, и каждый раз устраивал попойку со своими компаньонами, однокашниками по университету. Домой он возвращался довольный, и еще немного навеселе, но это продолжалось ровно до тех пор, пока ему не приходила охота заняться сексом и он не принимался сравнивать ее с девицами, с которыми развлекался в Лос-Анджелесе. Когда-то она была точно такой же. И опасные мужчины были ее коньком — и, как она всегда полагала, коньком ее матери. Эта причина была одной из множества тех, что побудили ее уехать из Бэскома с рюкзаком за плечами и несколькими материнскими фотографиями на память.
— Я готова, — прошептала Бэй, выходя в коридор, по которому расхаживала Сидни.
Та присела на корточки и обняла дочь. Девочке исполнилось пять — возраст вполне достаточный, чтобы понимать, что происходит дома. Сидни пыталась оградить ее от влияния Дэвида, и по их молчаливому соглашению он не трогал Бэй, если Сидни делала то, что он требовал. Однако она подавала малышке чудовищный пример. В Бэскоме, при всех его недостатках, было безопасно, и ради того, чтобы Бэй наконец узнала, что такое спокойная жизнь, стоило вернуться в этот ненавистный ей городишко.
Она поспешно отстранилась, чтобы снова не расплакаться.
— Идем, солнышко.
Уходить она умела виртуозно. И проделывала это не раз и не два — до тех пор, пока не встретила Дэвида. Теперь же от страха ей было трудно дышать.
Тогда, много лет назад, покинув Южную Каролину, Сидни отправилась прямиком в Нью-Йорк, где можно было раствориться среди людей и никто не считал ее странной, где имя Уэверли никому ничего не говорило. Там она сошлась с какими-то актерами, которые с ее помощью отшлифовывали свой южный акцент, в то время как она усердно старалась избавиться от него. Год спустя она перебралась в Чикаго вместе с мужчиной, который зарабатывал себе на жизнь — и весьма неплохо — угоном машин. Когда он попался, она прикарманила его деньги и переехала в Сан-Франциско, где жила на них целый год. Именно тогда она и сменила имя, чтобы он не смог ее отыскать, и стала Синди Уоткинс — так звали одну ее подружку в Нью-Йорке. Когда деньги закончились, она уехала в Вегас и устроилась на работу официанткой. У девушки, вместе с которой она приехала из Вегаса в Сиэтл, был друг, работавший в ресторане «Дэвидс-бэй»; туда он и пристроил их обеих.
Сидни безумно запала на Дэвида, владельца ресторана. Он не был красавцем, но в нем чувствовалась сила, а ей это нравилось. Сильные мужчины возбуждали ее — до тех пор, пока не начинали пугать, и тогда она немедленно уходила от них. Она научилась виртуозно играть с огнем. Ситуация с Дэвидом стала пугающей через шесть месяцев после того, как они начали встречаться. Время от времени он избивал ее до синяков, привязывал к кровати и принимался рассказывать, как сильно он ее любит. Потом он начал следить за ней, когда она выходила в магазин или в гости к друзьям. Она решила бросить его, собиралась запустить руку в кассу его ресторана и уехать в Мексику вместе с одной девушкой, с которой она познакомилась в прачечной, как вдруг узнала, что беременна.
Семь месяцев спустя на свет появилась Бэй; Дэвид назвал ее в честь своего ресторана. Весь первый год ее жизни Сидни винила тихую малышку в своей загубленной жизни. Теперь Дэвид не вызывал у нее ничего, кроме отвращения и страха — страха, подобного которому она не испытывала никогда. А он чувствовал это и бил ее еще сильнее. Это в планы Сидни не входило. Она не собиралась обзаводиться семьей. Не собиралась связывать свою жизнь ни с одним из тех мужчин, с которыми встречалась. А теперь ее по рукам и ногам связывала Бэй.
Но однажды все перевернулось. Тогда они еще жили в той квартире, которую делили с Дэвидом до того, как перебраться сюда. Бэй едва исполнился годик, и она тихонько возилась на полу с только что выстиранным бельем, наматывая мочалки на голову, а полотенца на ноги. Внезапно Сидни увидела себя саму в детстве. Она играла в одиночестве, и мать ломала руки и металась по их дому в Бэскоме, а потом, никому ничего не сказав, снова уехала. Ее вдруг точно током ударило, по коже пробежал озноб, а с губ сорвался вздох, который заморозил все вокруг. С тех пор она больше не пыталась походить на мать. Ее мать старалась быть хорошим человеком, но хорошей матерью стать так и не смогла. Она бросила дочерей без всяких объяснений и больше к ним не вернулась. Сидни собиралась стать хорошей матерью, а хорошие матери защищают своих детей. Ей понадобился год, но в конце концов до нее все же дошло, что оставаться с Дэвидом из-за Бэй вовсе не обязательно. Можно взять дочку с собой.
Прошлые ее побеги проходили так гладко, что она дала себя усыпить ложному чувству безопасности. Ведь раньше ее никто никогда не преследовал. Ей даже удалось закончить школу парикмахеров, до того злосчастного дня, когда она вышла из салона красоты в Бойсе, куда устроилась работать, и увидела на парковочной площадке Дэвида. Потом она вспоминала, что за миг до того, как она заметила его у машины, на нее вдруг повеяло ароматом лаванды, и она подумала, что не чувствовала этого запаха со времен Бэскома. Аромат шел откуда-то из салона, как будто пытался заставить ее вернуться обратно внутрь.
А потом она увидела Дэвида, и он затащил ее в машину. Она была удивлена, но сопротивляться не стала. Ей было неудобно перед новыми подругами из салона. Дэвид завез ее на площадку за какой-то забегаловкой и так избил, что она потеряла сознание, а когда очнулась, он насиловал ее на заднем сиденье. Он снял номер в мотеле, чтобы она привела себя в порядок, и заявил, что женщина сама виновата, когда она выплюнула в раковину выбитый зуб. Потом они вместе отправились за Бэй в ясли; как выяснилось, Дэвид навел справки и узнал, куда устроили его дочь, и таким образом разыскал их обеих. Он был само очарование, и воспитатели не усомнились в его словах, когда он сказал, что Сидни попала в аварию.
Они вернулись в Сиэтл, и она вновь осталась один на один с внезапными вспышками его гнева. Бэй играла в соседней комнате, а Сидни делала ей бутерброд с арахисовым маслом или принимала душ, как вдруг Дэвид налетал на нее и с размаху давал ей под дых или прижимал к столу, а потом срывал с нее шорты и насиловал, приговаривая, что она никуда больше от него не денется.
Последние два года, с тех самых пор, как он приволок ее обратно из Бойсе, Сидни могла войти в комнату и вдруг почувствовать аромат роз или проснуться и ощутить в воздухе запах жимолости. Эти запахи, казалось, всегда долетали из-за окна или из-за двери, откуда-то издалека.
И лишь однажды ночью, когда она смотрела на спящую Бэй и беззвучно плакала, не понимая, как ей уберечь свое дитя, если им нельзя остаться и нельзя уехать, все вдруг встало на свои места.
Это был запах дома.
Они должны вернуться домой.
В предутренней мгле они с Бэй бесшумно спустились по лестнице. Из соседней квартиры хорошо просматривалась как парадная, так и задняя дверь, поэтому они подошли к окну гостиной, выходившему на небольшой участок двора сбоку от дома, который Сьюзен видеть не могла. Сидни заранее сняла сетку от насекомых, так что ей оставалось лишь бесшумно открыть окно и спустить Бэй на землю. Следом за девочкой из окна полетела большая сумка, чемодан и маленький рюкзачок Бэй, в который она позволила дочке упаковать все те мелочи, которые приносили ей радость. Затем Сидни выбралась наружу сама и через заросли гортензии повела Бэй на парковочную площадку за домом. Грета сказала, что подгонит «субару» к дому номер 100 на соседней улице. Ключи она обещала оставить за солнцезащитным козырьком. Никакой страховки, разумеется, не было, и номер был липовый, но все это совершенно не имело значения. Главное, чтобы эта машина увезла их прочь.
Накрапывал дождик, и они с Бэй трусцой пустились бежать по тротуару, огибая островки света под фонарями.
Когда они наконец добрались до условленного места, мокрая челка совершенно залепила Сидни глаза. Она огляделась по сторонам. Где же машина? Она оставила Бэй стоять и заметалась по площадке. «Субару» был только один, но выглядел он слишком хорошо, чтобы стоить всего триста долларов. К тому же он был заперт, а внутри лежали какие-то бумаги и кофейная кружка от Эдди Бауэра. Это была чужая машина.
Сидни еще раз обежала площадку, потом на всякий случай сбегала на соседнюю улицу.
Машины не было.
Она побежала обратно к Бэй, тяжело дыша, злясь на себя за то, что поддалась панике и бросила дочь, пусть даже всего на минуту. Это было неосторожно, а позволить себе неосторожность она не могла. Слишком ответственный был момент. Она плюхнулась на обочину тротуара между «хондой» и грузовым «фордом» и закрыла лицо руками. Все было напрасно. И как они с Бэй вернутся обратно? Обратно туда, к прежнему порядку? Сидни не могла, просто не могла продолжать быть Синди Уоткинс.
Бэй подошла и села рядышком, Сидни обняла ее.
— Все будет хорошо, мамочка.
— Я уверена, что так и будет. Давай минутку посидим здесь, ладно? Мамочка придумает, что делать.
В четыре утра на площадке царила мертвая тишина, поэтому шум приближающейся машины заставил Сидни рывком вскинуть голову. Они с Бэй юркнули за грузовичок, чтобы их не заметили с улицы. А вдруг это Сьюзен? А вдруг она уже позвонила Дэвиду?
Свет фар медленно приближался, как будто водитель что-то искал. Сидни заслонила собой Бэй и закрыла глаза, как будто это могло спасти их.
Машина остановилась. Хлопнула дверца.
— Сидни?
Перед ней стояла Грета, невысокая блондинка в неизменных ковбойских сапогах и массивных бирюзовых серьгах.
— Господи боже мой, — прошептала Сидни.
— Прости. — Грета опустилась перед ней на корточки. — Прости, пожалуйста. Я пыталась оставить машину на стоянке, но попалась на глаза какому-то мужику из этого дома, и он пригрозил, что вызовет эвакуатор. Я проезжала мимо раз в полчаса, ждала, когда ты появишься.
— О господи.
— Все в порядке.
Грета заставила Сидни подняться на ноги и подвела их с Бэй к «субару». Стекло со стороны пассажира было выбито и заклеено полиэтиленовой пленкой, а капот от крыла до крыла усеивали коричневые оспины ржавчины.
— Поезжайте. Постарайтесь уехать как можно дальше.
— Спасибо тебе.
Грета кивнула и забралась на пассажирское сиденье джипа, который въехал на стоянку следом за «субару».
— Вот видишь, мамочка? — сказала Бэй. — Я знала, что все будет хорошо.
— Я тоже, — солгала Сидни.

Наутро после банкета у Анны Чайпел Клер взяла корзинку и отправилась в сад за мятой. Пора было начинать приготовления к ежегодному обеду Ассоциации любителей ботаники, который должен был состояться в Хикори в пятницу. Как любителей ботаники их приводила в восторг мысль о съедобных цветах, а как богатые эксцентричные дамы они хорошо платили и могли рекомендовать Клер множеству своих знакомых. Заполучить этот заказ было большой удачей, но и работы предстояло немало, так что она намеревалась ускорить дело и нанять в помощь кого-нибудь из местных.
Сад был обнесен крепкой металлической оградой, точно готическое кладбище, а жимолость, оплетавшая ее, местами пышно разрослась, полностью скрывая участок от посторонних глаз. Даже калитка была полностью увита ее побегами, и лишь немногие знали, где скрывается замочная скважина.
Едва она вошла в сад, как сразу же их заметила.
Там, среди зонтиков дикой моркови, зеленели крохотные листики плюща.
Плющ в саду.
За одну ночь.
Сад предупреждал ее: в ее жизнь готовится вторгнуться нечто такое, что с виду приятно и безобидно, но способно при первой же возможности завладеть всем вокруг.
Она поспешно выдернула побеги и принялась копаться в земле в поисках корней. Потом заметила мохнатый стебелек, прицепившийся к кусту сирени, и попыталась подобраться к нему.
В спешке она позабыла закрыть за собой калитку и полчаса спустя вскинула голову от неожиданности, когда на дорожке, огибавшей клумбы, под чьими-то ногами захрустел гравий.
Это был Тайлер; в руках он нес картонную коробку из-под молока и озирался по сторонам с таким видом, словно попал в какое-то зачарованное место. Здесь цвело все и сразу, даже то, чему в эту пору цвести не полагалось. При виде Клер, которая на четвереньках пыталась выполоть корни плюща из-под куста сирени, он остановился как вкопанный. Вид у него был такой, будто он пытался различить ее в темноте.
— Это Тайлер Хьюз, — сказал он, как будто ожидал, что она его не узнает, — ваш сосед.
Она кивнула.
— Я помню.
Тайлер подошел и присел на корточки рядом с ней.
— Вот. — Он поставил коробку с яблоками на землю. — Я нашел их у себя под забором. Их тут целая дюжина. Я подумал, вдруг вы куда-нибудь их используете, и решил их вам принести. Я стучался в дверь, но никто не открыл.
Клер как можно незаметнее отодвинула от него коробку.
— Я никуда их не использую, но все равно спасибо. Вы любите яблоки?
Он покачал головой.
— Разве что под настроение. Но вот чего я никак не могу понять, так это как они оказались в моем дворе. Яблоня слишком далеко.
Он ни словом не обмолвился ни о каких необычных видениях, и Клер вздохнула с облегчением. Должно быть, он и вправду не попробовал ни одного яблока.
— Ветер, наверное, — сказала она.
— А знаете, на яблонях в кампусе яблоки еще не поспели.
— Эта яблоня цветет зимой и плодоносит всю весну и лето.
Тайлер поднялся и взглянул на дерево.
— Ничего себе!
Клер оглянулась на дерево. Яблоня росла в дальнем углу участка. Она была не очень высокая, но раскидистая, с длинными ветвями. Они походили на распростертые в пляске руки танцора, а яблоки росли на самых кончиках, как будто она держала их на ладонях. Это было прекрасное старое дерево; серая кора на стволе сморщилась и местами отходила. Единственный островок травы в этом саду находился вокруг яблони; он простирался примерно в десяти футах дальше ее ветвей, давая старому дереву расти на просторе.
Клер не знала почему, но время от времени яблоня действительно начинала бросаться яблоками, словно от скуки. В юности окна ее спальни выходили в сад. Летом она спала с открытыми окнами и по утрам нередко находила на полу спальни яблоко-другое.
Клер строго поглядела на дерево. Иногда это действовало на строптивую яблоню, и ее удавалось призвать к порядку.
— Это всего лишь дерево, — сказала она и, отвернувшись к кусту сирени, вновь принялась выдергивать корни плюща.
Тайлер сунул руки в карманы и принялся наблюдать за ней. Она столько лет работала в саду в полном одиночестве, что успела осознать, как ей не хватает компании. Ей вспомнилось, как они садовничали вместе с бабушкой. Это была не та работа, которой лучше заниматься в одиночку.
— И давно вы живете в Бэскоме? — спросил наконец Тайлер.
— Почти всю жизнь.
— Почти?
— Моя семья из здешних мест. Моя мать родилась тут. Она уехала отсюда, но вернулась, когда мне было шесть. С тех пор я живу здесь.
— Значит, вы здешняя.
Клер замерла. Как ему это удалось? Как он умудрился добиться этого при помощи всего трех коротких слов? Он сказал ей именно то, что ей всегда хотелось услышать. Он проник сквозь ее заслоны, даже не подозревая об этом. Вот он, плющ? Она очень медленно повернула голову и снизу вверх поглядела на него, на его долговязое тело, неправильные черты лица, красивые карие глаза.
— Да, — выдохнула она.
— А кто у вас в гостях? — поинтересовался он.
Она не сразу поняла его.
— Никого.
— Когда я обходил дом, у обочины затормозила машина, набитая сумками и коробками. Я решил, что к вам приехали гости.
— Странно.
Клер поднялась, стащила с рук перчатки и двинулась к выходу из сада, убедившись, что Тайлер идет за ней. Оставить его наедине с яблоней она не решалась, несмотря на то что он не любил яблоки.
Она прошла по проезду, огибающему дом, и остановилась как вкопанная у тюльпанного дерева во дворе. Тайлер подошел к ней вплотную и сжал ее локти, как будто почувствовал, что колени у нее подкосились.
Опять плющ.
По двору носилась девочка лет пяти, раскинув руки в стороны, точно крылья самолета. У обочины, прислонившись к старенькому «субару», стояла женщина и смотрела на нее, скрестив на груди руки. Она была маленькая и хрупкая, с давно не мытыми русыми волосами и темными кругами под глазами. Казалось, она с трудом сдерживает дрожь.
Вот, наверное, что испытала бабушка, рассеянно подумала Клер, когда ее блудная дочь появилась на пороге после десятилетнего отсутствия, беременная и с шестилетней дочуркой в придачу. То же облегчение, тот же гнев, ту же печаль, тот же панический страх.
Она заставила себя сдвинуться с места и зашагала через двор. Тайлер остался на месте.
— Сидни?
Та, вздрогнув, поспешно отодвинулась от машины. Она с ног до головы окинула Клер взглядом и только потом улыбнулась. И перепуганная женщина, обхватившая себя руками, исчезла, уступив место былой Сидни, той, которая всегда относилась к членам своей семьи свысока и даже не подозревала, как ей повезло родиться здесь.
— Привет, Клер.
Клер остановилась в нескольких шагах от сестры. Перед ней была не то бледная тень Сидни, не то другая женщина, невероятно похожая на нее. Та Сидни, которую знала Клер, никогда не позволила бы себе показаться на людях с такой головой. Она скорее умерла бы, чем надела на себя заляпанную едой футболку. Она всегда была такой аккуратной, такой собранной. Она так старалась не походить на остальных Уэверли.
— Где ты была?
— Ох, где я только не была!
Сидни улыбнулась своей обаятельной улыбкой, и внезапно стало не важно, как выглядит ее голова и ее одежда. Да, это была Сидни.
Девочка, носившаяся по двору, подбежала к Сидни и прижалась к ней. Та обняла ее за плечики.
— Это моя дочь Бэй.
Клер посмотрела на малышку и натянуто улыбнулась. У нее были темные волосы, точь-в-точь как у Клер, и голубые глаза Сидни.
— Привет, Бэй.
— А это...
Она вопросительно покосилась на Тайлера.
— Тайлер Хьюз, — представился тот, протянув руку из-за спины Клер.
Она не заметила, как он подошел, и вздрогнула.
— Я живу вон там, в соседнем доме.
Сидни пожала протянутую руку и кивнула.
— В бывшем доме Сандерсонов. А он неплохо выглядит. Когда я в последний раз его видела, он был не голубой, а такого кошмарного цвета белой плесени.
— Я тут ни при чем. Он уже был такой, когда я его купил.
— Я Сидни Уэверли, сестра Клер.
— Очень приятно. Я, пожалуй, пойду. Клер, если я смогу чем-то быть вам полезен...
Он стиснул плечо Клер и ушел. Она была озадачена. Ей не хотелось, чтобы он уходил. Но и оставаться здесь ему было нельзя. Однако теперь она оказалась один на один с Сидни и ее тихой дочуркой и представления не имела, что делать дальше.
Сидни вскинула брови.
— А он ничего.
— Уэверли, — сказала Клер.
— Что?
— Ты сказала, что твоя фамилия Уэверли.
— С утра так оно и было.
— Я думала, ты ненавидишь нашу фамилию.
Сидни неопределенно пожала плечами.
— А Бэй?
— Ее фамилия тоже Уэверли. Беги еще поиграй, солнышко, — бросила она дочке, и Бэй бросилась обратно во двор. — С ума сойти, как здорово выглядит дом. Новая краска, новые окна, новая крыша. Я и не представляла, что он может так здорово выглядеть.
— Я отремонтировала его на деньги, которые получила по страховке после смерти бабушки.
Сидни отвернулась, как будто для того, чтобы посмотреть на Тайлера, который поднялся на крыльцо и исчез за дверью своего дома. Она вся напряглась, и Клер вдруг поняла, что эта новость оказалась для сестры совершенно неожиданной. Неужели она в самом деле надеялась найти бабушку живой и здоровой? На что она вообще надеялась?
— Когда? — спросила Сидни.
— Что «когда»?
— Когда она умерла?
— Десять лет назад. Под Рождество, в тот год, когда ты уехала. Я не могла тебе сообщить. Мы не знали, где ты.
— Бабушка знала. Я ей сказала. Послушай, ты не будешь против, если я поставлю эту колымагу за домом? — Сидни хлопнула ладонью по капоту. — Она не очень-то презентабельно выглядит.
— А что случилось со старой бабушкиной машиной, которую она тебе дала?
— Я продала ее в Нью-Йорке. Бабушка разрешила мне продать ее, если я захочу.
— Значит, вот где ты была? В Нью-Йорке?
— Нет, там я прожила всего год. Я переезжала с места на место. Как мама.
Они впились друг в друга взглядами, и внезапно все вокруг утихло.
— Зачем ты приехала, Сидни?
— Мне нужно где-то отсидеться.
— И долго?
Сидни тяжело вздохнула.
— Не знаю.
— Не вздумай бросить здесь Бэй.
— Что?!
— Как мама бросила нас. Не вздумай ее здесь бросить.
— Я никогда не брошу мою дочь! — воскликнула Сидни; в ее голосе послышались истерические нотки.
И Клер вдруг поняла все то, что осталось недосказанным, все то, о чем ее сестра умолчала. Должно быть, случилось что-то по-настоящему серьезное, если Сидни решила вернуться сюда.
— Клер, ты что, хочешь, чтобы я тебя умоляла?
— Нет, я этого не хочу.
— Мне просто некуда больше было идти, — сказала Сидни, с усилием выдавливая из себя каждое слово, точно выплевывала шелуху от семечек на асфальт, к которому они прилипали и засыхали на солнце, с каждой минутой становясь все тверже.
И что теперь делать? Сидни ей все-таки не чужая. Уж кто-кто, а Клер знала, что родственниками не стоит разбрасываться. Знала и то, что они могут причинять такую боль, как никто другой.
— Вы уже завтракали?
— Нет.
— Тогда жду вас на кухне.
— Бэй, идем, мне нужно загнать машину во двор, — крикнула Сидни, и девочка подбежала к матери.
— Бэй, ты любишь клубничные тартинки? — спросила Клер.
Девочка улыбнулась совсем как Сидни, и у Клер защемило сердце. Если бы только можно было повернуть время вспять! Теперь она не стала бы выгонять Сидни из сада, чтобы она не подсмотрела, чем заняты Клер с бабушкой, и прятать рецепты на верхнюю полку, чтобы Сидни никогда не узнала их секреты. Ее всегда мучил вопрос, не из-за нее ли Сидни так ненавидела свою принадлежность к семейству Уэверли. Неужели и эта малышка тоже возненавидит все, что связано с Уэверли? Бэй не подозревает об этом, но у нее тоже есть свой особый дар. Возможно, Клер удастся научить племянницу пользоваться им. Клер не знала, помирятся ли они с Сидни и надолго ли ее сестра собирается задержаться в Бэскоме, но, быть может, при помощи Бэй ей удастся загладить свою вину?
В считанные минуты вся жизнь Клер перевернулась. Бабушка приняла их с Сидни под свой кров. Клер сделает то же для Сидни и Бэй. Без всяких вопросов. Именно так и поступают настоящие Уэверли.
— Клубничные тартинки! Мои любимые! — обрадовалась Бэй.
— Откуда ты узнала? — изумилась Сидни.
— Это не я, — сказала Клер и двинулась к дому. — Это Эванель.

Сидни поставила старый «субару» рядом с белым фургончиком за домом, перед въездом в гараж. Бэй выскочила из машины, но Сидни выходить не спешила. Она взяла свою сумку и дочкин рюкзачок, потом подошла к багажнику машины и отвинтила номера с эмблемой штата Вашингтон. Она спрятала их в сумку. Ну вот. Теперь ничто не указывало на то, откуда они приехали.
Бэй ждала на дорожке, которая отделяла дом от сада.
— Мы правда будем тут жить? — спросила она раз в шестнадцатый с тех пор, как они остановились перед этим домом.
Сидни глубоко вздохнула. Господи, просто не верится.
— Да.
— В таких домах живут принцессы. — Девочка обернулась и указала на открытую калитку. — Можно мне посмотреть на цветы?
— Нет. Это цветы Клер.
Она услышала глухой стук, и под ноги ей из сада выкатилось яблоко. Она какое-то время разглядывала его. В их семье никто не находил ничего необычного в дереве, которое предсказывало будущее и забрасывало людей яблоками. Впрочем, этот прием был теплее того, что оказала ей Клер. Сидни ногой отшвырнула яблоко обратно в сад.
— И держись подальше от яблони.
— Я не люблю яблоки.
Сидни присела перед дочкой на корточки, убрала ей волосы за уши и поправила юбочку.
— Так как тебя зовут?
— Бэй Уэверли.
— А где ты родилась?
— В междугородном автобусе.
— Кто твой отец?
— Я его не знаю.
— Где ты жила раньше?
— Много где.
Она взяла ладошку дочери в свои руки.
— Ты ведь понимаешь, почему надо так говорить, правда?
— Потому что здесь все по-другому. Мы не те, кто мы были раньше.
— Ты меня поражаешь.
— Спасибо. Как ты думаешь, Клер будет меня любить?
Сидни поднялась; перед глазами у нее замелькали черные точки, мир качнулся в сторону и не сразу вернулся на место. По коже у нее бегали мурашки, глаза слезились. Она так устала, что едва держалась на ногах, но ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы это заметила Бэй — не говоря уж о Клер. Она заставила себя улыбнуться.
— Чтобы тебя не любить, нужно быть сумасшедшим.
— Она мне нравится. Она похожа на Белоснежку.
Они прошли через веранду на кухню, и Сидни принялась изумленно озираться по сторонам. Кухню полностью отремонтировали, теперь к ней была присоединена большая часть бывшей столовой, и вся она была нержавеющая сталь и воплощенная эффективность. Кроме того, в ней стояли два промышленных холодильника и две плиты.
Они молча вошли в кухню и уселись за стол, глядя, как Клер ставит варить кофе и заправляет две клубничные тартинки в тостер. Клер переменилась — не в серьезных вещах, в мелочах, как иногда в течение дня меняется солнечный свет. Другой угол наклона, другой оттенок. Она стала по-иному держаться; в ней не было больше прежней жадности, себялюбия. Она была исполнена спокойной уверенности — той уверенности, какой отличалась их бабушка. Уверенности, которая говорила: не трогайте меня, и все будет отлично.
Сидни смотрела на нее и вдруг подумала, что Клер красавица. Она никогда не осознавала, какая у нее красивая сестра. Тот мужчина, который был у них во дворе, их сосед, определенно придерживался того же мнения. Его явно тянуло к Клер. Вот и Бэй она тоже очаровала: девочка не сводила с тетки глаз, даже когда Клер поставила перед ней подогретые тартинки и стакан молока.
— Значит, ты занимаешься организацией банкетов? — спросила наконец Сидни, когда сестра передала ей чашку кофе. — Я видела фургон.
— Да. — Клер отвернулась, и на Сидни повеяло ароматом сирени и мяты.
Волосы у нее были длиннее, чем Сидни помнила, и окутывали плечи точно шаль. Она защищалась ими от мира. Уж в чем, в чем, а в волосах Сидни разбиралась. Ей нравилось учиться в парикмахерской школе и нравилось работать в салоне в Бойсе. Волосы говорили о людях куда больше, чем те подозревали, и Сидни без труда понимала этот язык. Для нее стало откровением, что у некоторых девушек из школы это вызывало сложности. Для Сидни это было нечто само собой разумеющееся. Всю жизнь.
У нее не было сил вести разговор с сестрой, который та явно не стремилась поддерживать, поэтому она отхлебнула кофе и обнаружила, что Клер добавила в него корицу, в точности как это делала бабушка Уэверли. Она хотела сделать еще глоток, но рука у нее вдруг задрожала и она вынуждена была поставить чашку на стол.
Когда же она спала в последний раз? Она следила, чтобы Бэй высыпалась, но сама была так напугана, что позволяла себе лишь немного вздремнуть на стоянке у обочины или на парковке у «Уолмарта». Бесконечные мили шоссе слились в ее памяти в один нескончаемый круг, а дорожный шум, казалось, до сих пор отдавался в костях. Они ехали десять дней, питаясь тем, что ей удалось запасти: белым хлебом, имбирным печеньем и самыми дешевыми крекерами с арахисовой пастой, из тех, которые крошатся при первом же прикосновении, а паста обладает противным маслянистым привкусом. Пожалуй, еще немного — и она не выдержала бы, сорвалась.
— Вставай, Бэй, — сказала Сидни дочке, едва та покончила с завтраком. — Идем наверх.
— Я положила новое белье, которое принесла Эванель, на кровати, — сказала Клер.
— В какой комнате?
— Твою комнату у тебя никто не отнимал. А Бэй может ночевать в моей бывшей комнате. Я теперь сплю в бабушкиной.
Она отвернулась от них и принялась выгружать из шкафчика банки с мукой и сахаром.
Сидни повела Бэй прямиком к лестнице, не оглядываясь: она и без того была сбита с толку и не хотела видеть, что еще изменилось в доме. Бэй взбежала по ступенькам первой и с улыбкой остановилась, поджидая ее.
Ради этого стоило вернуться. Стоило пройти через это все, чтобы увидеть эту улыбку на лице дочери.
Первым делом Сидни отвела ее в бывшую комнату Клер. Теперь она была заставлена разномастной мебелью. Швейный столик переехал сюда с первого этажа, из гостиной, а кровать — из бабушкиной спальни. Бэй подбежала к окну.
— Мне здесь нравится.
— Тетя Клер могла часами сидеть у этого окна и смотреть в сад. Можешь спать со мной, если хочешь. Из моей комнаты виден тот голубой дом по соседству.
— Может быть.
— Я начну переносить наши вещи. Пойдем со мной.
Бэй с надеждой вскинула на нее глаза.
— А можно, я останусь здесь?
Сидни слишком устала, чтобы возражать.
— Только никуда не уходи. Если захочешь посмотреть дом, потом сходим вместе.
Она оставила Бэй в комнате, но вместо того, чтобы спуститься к машине за сумками и коробками, отправилась в свою старую спальню. В детстве она немало времени провела здесь в одиночестве, а иногда воображала, будто ее заточила сюда злая сестра, как в сказке. Целых два года после отъезда матери она даже спала со связанной из простыней веревкой под кроватью, чтобы спуститься по ней из окна, когда мама вернется спасти ее. Потом она выросла, поумнела и поняла, что мама не вернется. И еще она поняла, что мама была права, когда уехала. Сидни тоже не могла дождаться, когда наконец уедет отсюда, поступит в один колледж со своим приятелем Хантером-Джоном Мэттисоном, потому что они будут вместе всегда, но даже если они вернутся обратно в Бэском, в этом не будет ничего страшного, потому что он никогда не обращался с ней как с одной из Уэверли. По крайней мере, пока все не было кончено.
Она затаила дыхание и благоговейно вошла в комнату, в этот храм воспоминаний о былом. Ее старая кровать и комод с зеркалом стояли на своих местах. На зеркале до сих пор остались наклейки. Сидни открыла шкаф и обнаружила в нем груду коробок со старым бельем, в котором давным-давно завелись мыши. Однако в комнате не чувствовалось запустения. Нигде не было ни пылинки, и пахло уютно и знакомо, гвоздикой и кедром. Клер поддерживала здесь порядок; она не превратила эту комнату в гостиную, не сделала из нее склад ненужных вещей, не отправила старую мебель сестры на помойку.
Это было уже слишком.
Сидни подошла к кровати и присела на край. Она зажала рот ладонью, чтобы Бэй, что-то негромко напевавшая за стеной, не услышала, как она плачет.
Десять дней в пути. Нужно принять ванну. Клер выглядит лучше и опрятней, чем она.
Бабушки Уэверли больше нет.
Бэй понравилось в этом доме, но она еще не знает, что значит быть Уэверли.
Чем занят Дэвид? Не оставила ли она каких-нибудь зацепок?
Столько всего произошло, но ее комната осталась в точности такой, какой она ее помнила.
Сидни доползла до подушки и свернулась в клубочек. Несколько секунд спустя она уже крепко спала.

ГЛАВА 4

А в это время на другом конце города Эмма Кларк, собиравшаяся на благотворительный бал, даже не подозревала, что ее мир готов полететь в тартарары. Напротив, она с нетерпением ждала этого вечера, в очередной раз предвкушая всеобщее восхищение.
В семействе Кларк все женщины обожали быть в центре внимания. В особенности мужского. И без труда его получали, учитывая, что об их искушенности в любви ходили легенды. И замуж они всегда выходили удачно.
Муж Эммы Кларк, Хантер-Джон Мэттисон, был самой завидной партией в городе, и все это знали. Он был общителен, красив, атлетически сложен и к тому же являлся наследником семейной империи по производству сборных домов. Мать Эммы, будучи женщиной прозорливой, решила, что ее дочь станет женой Хантера-Джона, едва они оба вышли из младенческого возраста. Их семьи вращались в одних и тех же кругах, так что внедрить эту мысль в сознание окружающих и свести детей было несложно. Однажды летом, когда Эмме и Хантеру-Джону было по десять лет, их семьи даже провели вместе месяц на Кейп-Мее, и мать Эммы не упускала возможности при каждом удобном случае обратить внимание присутствующих на то, как мило они смотрятся вдвоем.
Единственная загвоздка заключалась в том, что, вопреки всем ухищрениям ее матери, несмотря на ее красоту и положение в обществе, несмотря на то, что она с пятнадцати лет ублажала парней под трибунами стадиона и что ни один мужчина в здравом уме не отказался бы от нее, все старшие классы Хантер-Джон был безнадежно влюблен в Сидни Уэверли.
О, он понимал, что не должен с ней связываться. Люди их круга не общались с Уэверли. Но все его друзья были в курсе, что он без ума от Сидни, такими глазами он смотрел на нее и такой подростковый трагизм порой сквозил в его действиях, так ясно давал он понять всем окружающим, что жизнь его без любви не имеет смысла.
Когда ему исполнилось шестнадцать, он один-единственный раз взбрыкнул и в конце концов пригласил Сидни на свидание. Ко всеобщему изумлению, его родители не стали возражать. «Пускай парень перебесится, — сказал тогда его отец. — Она хорошенькая и не такая чудная, как все прочие Уэверли, так что никакого вреда не будет. Мой сын знает, чего от него ждут, когда он закончит школу. Я тоже немало покуролесил, пока не понял, что пора остепениться».
Хуже этого дня в жизни Эммы был только один.
В последующие два года приятелям Хантера-Джона ничего не оставалось, кроме как терпеть общество Сидни Уэверли, поскольку они с Хантером-Джоном были неразлучны. Мать учила Эмму держать рот на замке, а врагов на коротком поводке, поэтому Эмма скрепя сердце подружилась с Сидни и нередко приглашала ее в гости с ночевкой. В доме у Кларков было множество свободных комнат, однако Эмма неизменно укладывала Сидни спать на полу в своей спальне. Та не протестовала, потому что терпеть не могла дом Уэверли и рада была сбежать куда угодно, но в большинстве случаев Эмма в конце концов сама перебиралась на пол к Сидни; там они готовили уроки или просто болтали. Сидни, конечно, была Уэверли, но она была неглупа и с ней было весело, а уж прически она умела делать как никто другой. Эмма до сих пор помнила, как однажды позволила Сидни уложить ей волосы и потом в тот день все у нее складывалось как нельзя более удачно, словно по волшебству. Хантер-Джон даже сделал ей комплимент. Самой Эмме потом так и не удалось воспроизвести ту укладку. Это было время, когда Сидни даже нравилась Эмме.
А потом, лежа на матрасе на полу однажды ночью, Сидни призналась, что они с Хантером-Джоном собираются заняться ЭТИМ в первый раз. Эмма тогда едва не разрыдалась. Это было уже слишком. Она несколько лет мирилась с тем, что парень, который должен был принадлежать ей, любит другую. Потом она была вынуждена подружиться с девицей, которая отбила его у нее. А теперь Сидни будет с ним спать? Уж в чем, в чем, а в этом деле Эмма могла дать фору кому угодно, но Сидни все равно ее опередила. Она держалась изо всех сил, пока Сидни не заснула, и только тогда бросилась к матери.
Ей вспомнилось, как мать обняла ее и погладила по голове. Ариэль возлежала в постели на белых шелковых простынях. Ее спальню всегда наполнял аромат свечей, а хрустальная люстра заливала все вокруг искристым светом. Ее мать олицетворяла собой все то, чем мечтала стать сама Эмма: ожившую, ставшую явью фантазию.
— Ну-ну, Эмма, — снисходительно обронила Ариэль, — ты занимаешься этим, и занимаешься уже больше года. У нас в семье все женщины хороши в постели. Как ты думаешь, почему мы так удачно выходим замуж? Не расстраивайся. Да, сейчас он с ней. Зато всю оставшуюся жизнь он будет с тобой. Это всего лишь дело времени. Ты всегда будешь лучшей, и даже неплохо, когда мужчине есть с чем сравнивать. Но это не значит, что ты не можешь пустить небольшую дезинформацию. Как ни трудно в это поверить, многие женщины страшатся первого раза.
Это рассмешило Эмму. В семействе Кларк ни одна женщина не боялась секса.
Мать коснулась ее лба прохладными мягкими губами и снова растянулась на постели со словами:
— А теперь иди. Скоро вернется отец.
На следующий же день Эмма рассказала Сидни массу страшилок о том, как это больно, и надавала ей уйму вредных советов. Она не стала выпытывать у Сидни подробности после того, как все произошло, но блаженное выражение на лице Хантера-Джона в их с Эммой первый раз лучше всяких слов поведало ей все, что она хотела знать.
Сидни уехала из города после того, как Хантер-Джон порвал с ней на выпускном. Ее буквально уничтожило открытие, что их школьный роман был просто развлечением, что им с Хантером-Джоном никогда не быть вместе, что их общие друзья не смогут дружить с ней после школы. Им предстояло влиться в высшее общество Бэскома и делать то, чего хотели от них родители, поддерживать фамильную честь. А Сидни была всего лишь Уэверли. Ее переполняли боль и гнев. Никто не понимал, что она не знала правил игры. Она любила Хантера-Джона и воображала, что у них это навсегда.
Эмма пожалела бы ее, если бы не было очевидно, что Хантер-Джон страдает ничуть не меньше. Тем летом ей пришлось приложить массу усилий, чтобы затащить его в постель. Даже после того, как они переспали и Хантер-Джон был вне себя от восторга, он не перестал твердить об отъезде в колледж, а иной раз даже заявлял, что Сидни была права, когда решила уехать. Его ничто не держало в этом городе.
И Эмма поступила единственно возможным, как ей тогда казалось, образом.
Она без ведома Хантера-Джона прекратила принимать таблетки и забеременела.
Хантер-Джон остался дома и женился на ней. Он никогда не сожалел об этом вслух, и несколько лет спустя они даже решили — на этот раз совместно — обзавестись еще одним ребенком. Хантер-Джон работал на своего отца, а потом, когда тот отошел от дел, взял бразды правления семейным бизнесом в свои руки. Когда его родители перебрались во Флориду, Эмма с Хантером-Джоном переехали в фамильный особняк Мэттисонов. С виду жизнь их казалась безоблачной, но Эмма до сих пор не могла понять, кому принадлежит сердце Хантера-Джона, и это терзало ее.
Что, собственно, и возвращает нас к самому худшему дню в жизни Эммы Кларк.
В тот пятничный вечер Эмма все еще не подозревала, что стоит на пороге грандиозных перемен, хотя все признаки были налицо. Ее волосы не желали завиваться. Потом на подбородке у нее выскочил прыщ. Потом на белом платье, которое она планировала надеть на «черно-белый» благотворительный бал, обнаружилось непонятно откуда взявшееся пятно и Эмме пришлось удовольствоваться черным платьем. Оно было умопомрачительно роскошное, как и все ее туалеты, но хотела-то она появиться на балу не в нем и потому чувствовала себя не в своей тарелке.
Когда они с Хантером-Джоном подъехали, с виду все было прекрасно. Просто идеально. Благотворительные балы традиционно давали в Харольд-мэноре, особняке эпохи Гражданской войны, который входил в список национальных исторических достопримечательностей и в котором всегда проводились светские рауты. Эмма и сосчитать не могла, сколько раз она там бывала. Это было изумительное, совершенно сказочное место, точно затерявшееся вне времени. Сорочки мужчин были так накрахмалены, что стояли колом, а дамы обменивались нежнейшими, точно пирожные, рукопожатиями. На подобных мероприятиях женщины семьи Кларк чувствовали себя в своей стихии, и Эмма мгновенно очутилась в центре внимания — как, впрочем, и всегда. Но сегодня что-то было не так, как будто люди говорили о ней, старались оказаться к ней поближе, но не ради ее прекрасных глаз.
Хантер-Джон ничего не замечал, но вообще-то он никогда ничего не замечал, и Эмма принялась искать глазами мать. Мама скажет ей, что она красавица и что все в порядке. Хантер-Джон поцеловал жену в щеку и направился прямиком к бару, где уже теснились его приятели. На подобных мероприятиях мужчины, словно клубки пыли, сбивались в уголках, подальше от шелеста юбок и оживленного щебета дам.
В поисках матери Эмма неожиданно наткнулась на Элизу Бофорт. В школе они были лучшими подругами. «Дружи с Бофортами, — поучала Эмму мать, — и всегда будешь знать, что говорят о тебе люди».
— О боже, я просто не могла дождаться, когда же ты приедешь, — приветствовала ее Элиза. Помада с одного края губ у нее стерлась, поскольку она слишком часто прикрывала рот ладонью. — Я хочу знать все подробности о том, как ты об этом услышала.
Эмма озадаченно улыбнулась.
— О чем услышала? — спросила она, глядя поверх плеча Элизы.
— Как, ты ничего не знаешь?
— А что я должна знать?
— Сидни Уэверли вернулась в город.
Элиза почти прошипела эти слова, точно они были бранными.
Глаза Эммы впились в Элизу, но на лице ее не дрогнул ни один мускул. Так вот почему все вели себя так странно? Потому что Сидни вернулась и им не терпелось увидеть, как отреагировала на это Эмма? Это обеспокоило ее — по многим причинам, главной из которых было то, что люди полагали, будто она должна как-то отреагировать, будто это вызовет у нее тревогу.
— Она приехала в среду и живет у сестры, — продолжала между тем Элиза. — Сегодня она даже помогала Клер на банкете в Хикори. Ты что, в самом деле ничего не знала?
— Нет. Ну, вернулась и вернулась. И что?
Элиза вскинула брови.
— Не думала, что ты так спокойно это воспримешь.
— Она никогда ничего для нас не значила. И мы с Хантером-Джоном очень счастливы. У меня нет причин беспокоиться. Мне нужно найти мать. Пообедаем на следующей неделе? Ну, целую.
Она наконец обнаружила мать — та сидела за столиком, потягивая шампанское, и оживленно разговаривала со знакомыми, которые подходили поприветствовать ее. Царственная и элегантная, Ариэль выглядела лет на десять младше своего истинного возраста. Как и у Эммы, у нее были светлые волосы и роскошная грудь. Она ездила на машине с откидным верхом, носила бриллианты с джинсами и не пропускала ни одной встречи с одноклассниками. Южанка до мозга костей, она, казалось, плакала не слезами, а водой прямо из Миссисипи, и ее всегда окружал еле уловимый аромат тополя и персиков.
Ариэль вскинула глаза, и Эмма мгновенно поняла, что мать все знает. И не просто знает, а очень этому не рада. Нет, нет, нет, взмолилась про себя Эмма. Ничего страшного не произошло. Не раздувай из мухи слона, мама. Ариэль поднялась и, оставив отца Эммы одного, улыбнулась дразнящей улыбкой, призванной заставить его с нетерпением дожидаться ее возвращения.
— Выйдем на террасу, — сказала она, крепко взяв дочь под локоть и решительно увлекая ее на улицу.
Проходя мимо небольших групп людей, вышедших покурить, они улыбались; улыбки сигнализировали, что все в порядке.
— Ты, без сомнения, уже слышала о Сидни Уэверли, — произнесла Ариэль, едва они уединились в уголке. — Не волнуйся. Все будет хорошо.
— Я не волнуюсь, мама.
Ариэль и бровью не повела.
— Вот чего я от тебя хочу. Во-первых, ублажай Хантера-Джона изо всех сил. Во-вторых, привлекай к себе больше внимания. В следующие выходные я дам в вашем доме прием в твою честь. Пригласи всех своих близких друзей. Пусть все видят, какая ты красавица. Пускай Хантер-Джон увидит, как тебе все завидуют. В понедельник мы с тобой отправимся по магазинам, и я куплю тебе новое платье. Ты бесподобна в красном, и Хантер-Джон любит, когда ты надеваешь красное. Кстати, почему ты в черном? Белое тебе куда больше идет.
— Мама, возвращение Сидни меня не беспокоит.
Ариэль обеими руками взяла дочь за подбородок.
— И совершенно напрасно, золотко. Первая любовь не забывается. Но если ты будешь постоянно напоминать мужу, почему он выбрал тебя, то никаких трудностей не возникнет.

Потом, поздно вечером, Эмма изнемогала от желания поскорее очутиться в постели с Хантером-Джоном. Она пыталась убедить себя, что эта горячность не имеет никакого отношения к возвращению Сидни. Когда они вернулись домой, она заглянула к мальчикам, которые мирно спали в своих комнатах, и рассеянно пожелала спокойной ночи няне. Раздеваться она начала, едва переступив порог спальни, и вскоре уже стояла посреди комнаты в одних туфлях на каблуках и жемчужном ожерелье, которое Хантер-Джон подарил ей в прошлом году на ее двадцать седьмой день рождения.
Хантер-Джон появился несколько минут спустя с сэндвичем и бутылкой пива. От бальной еды, как он ее называл, у него всегда только разыгрывался аппетит. Эта история повторялась всякий раз, когда они возвращались домой с приема, и, хотя Эмма не слишком одобряла эту его привычку, ссориться из-за такого пустяка не стоило. В конце концов, он приходил с едой к ней в постель, а не поглощал ее в одиночку на кухне.
Обнаружив жену обнаженной, он, похоже, не удивился. Когда же это успело стать предсказуемым, а не желанным? Впрочем, Хантер-Джон улыбнулся, когда она неторопливо приблизилась и забрала у него пиво и тарелку с сэндвичем. Эмма поставила их на столике у двери и за лацканы смокинга повлекла мужа к постели.
Хантер-Джон засмеялся и позволил ей толкнуть его на кровать.
— И чему я этим обязан? — поинтересовался он, когда она потянула вниз язычок его молнии.
Она оседлала его, молча глядя ему в глаза, и немного замешкалась, не нарочно, вовсе не намереваясь распалить его. Однако он знал, на какие ухищрения она способна, и решил, что она медлит намеренно, чтобы доставить ему удовольствие, и эта мысль возбудила его. Его руки попытались совладать с ее бедрами, и он задвигался под ней, однако она оставалась неподвижной.
Эмма обожала секс и знала, что у нее талант, что в постели ей нет равных. Но вдруг ее мать права? Вдруг это все, что у нее есть? Не будь у нее этого дара, был бы Хантер-Джон сейчас здесь? Нужно ли ей волноваться, что Сидни вернулась?
— Хантер-Джон! — прошептала она, склоняясь, чтобы поцеловать его. — Ты меня любишь?
Его смех перешел в стон, так сильно его возбудило то, что он считал предварительной игрой.
— Ладно, признавайся: что натворила?
— Что?
— Купила что-нибудь? — спросил он снисходительно. — Что-нибудь дорогое? Вот из-за чего весь этот спектакль?
Он решил, что ей что-то от него нужно. Впрочем, откровенно говоря, так оно и было. Всегда. Она всегда добивалась от него того, что ей было нужно, таким способом. Всего, кроме одной вещи. От нее не ускользнуло, что Хантер-Джон оставил ее вопрос без ответа. Он не сказал, что любит ее.
Однако в прошлом он любил Сидни, а это значило, что следовало сделать так, как велела ей мать. Бороться за то, что у нее есть.
— Я хочу купить себе красное платье, — призналась она, чувствуя себя птицей, угодившей в терновый куст, колючую боль, страх, гнев. — Красивое красное платье.
— Мне не терпится увидеть тебя в нем.
— Увидишь. А потом увидишь меня без него.
— Вот это мне нравится.

В понедельник днем Клер у себя за столом в кладовой положила трубку телефона, но из руки ее так и не выпустила.
Когда чувствуешь, что что-то не так, но не можешь понять, что именно, самый воздух вокруг тебя изменяется. Клер ощущала это. Пластик телефона был слишком теплым на ощупь. Стены слегка запотели. А если бы она вышла в сад, то увидела бы, что утреннее сияние расцветает в самый разгар дня.
— Клер?
На пороге стояла Сидни.
— А, привет, — сказала Клер. — Когда ты вернулась?
Сидни с Бэй опять ходили в гости к Тайлеру, уже четвертый день кряду.
— Несколько минут назад. Что случилось?
— Не знаю. — Клер сняла ладонь с трубки. — Я только что получила заказ на организацию приема в доме мистера и миссис Мэттисон в эти выходные.
Сидни скрестила руки на груди, потом опустила их. Она немного поколебалась, но все же спросила:
— Это те Мэттисоны, которые живут в большом доме тюдоровского стиля на Уиллоу-Спрингс-роуд?
— Они самые.
— Времени на подготовку почти не осталось, — осторожно заметила Сидни.
— Да. И она пообещала двойную цену за срочность, но только если у меня будет достаточно подручных.
— Мне всегда нравилась миссис Мэттисон, — сказала Сидни, и в ее словах вдруг проскочило что-то необычное, какая-то искорка; похоже, в ее душе наклевывалось нечто похожее на надежду. — Ты взяла этот заказ? Я бы тебе помогла.
— Ты уверена? — спросила Клер; ей все еще было как-то не по себе.
У Сидни был роман с Хантером-Джоном, и с Эммой они тоже когда-то дружили. Если бы она хотела увидеться с ними, то уже давным-давно сделала бы это, вместо того чтобы безвылазно сидеть дома или торчать у Тайлера.
— Ну конечно.
Клер пожала плечами. Наверное, она слишком все усложняет.
— Тогда ладно. Спасибо.
Сидни улыбнулась и круто развернулась.
— Не за что.
Клер двинулась следом за ней на кухню. В облике Сидни кое-что до сих пор осталось неизменным, например ее светло-каштановые волосы, которые вились легкой волной, напоминавшей завитки карамельной глазури на торте. И ее изумительная смугловатая кожа. И веснушки на носу. Она похудела, но фигура у нее все равно осталась великолепная. Рядом с миниатюрной сестрой Клер, которая была на полголовы выше, всегда чувствовала себя тяжеловесной и нескладной.
Это были знакомые черты.
Все остальное в Сидни было загадкой. Она жила в Бэскоме уже почти неделю, и Клер до сих пор пыталась ее раскусить. Матерью она была отличной, этого у нее не отнимешь. Ни Лорелея, которая вообще была дочерям неважным примером, ни бабушка, пытавшаяся заменить внучкам мать, и в подметки ей не годились. Любящая и заботливая, она в любую минуту знала, где находится Бэй, но в то же время не вторгалась в личное пространство девочки, не мешала ей мечтать и играть. Видеть, какая замечательная мать получилась из ее младшей сестренки, было очень трогательно. И где только она этому научилась?
И где побывала? Нервы у Сидни явно были натянуты до предела, а ведь она никогда не была дерганой. Не далее как прошлой ночью Клер не спалось и она вышла в сад, а потом очутилась перед запертой дверью, потому что Сидни по нескольку раз за ночь вставала, чтобы убедиться, все ли входные двери надежно заперты. От кого она убегала? Спрашивать об этом у нее самой толку не было, Сидни лишь меняла тему, если речь заходила о том, как прошли эти десять лет. Она уехала из Бэскома и отправилась в Нью-Йорк, вот и все, что знала Клер. О том, что произошло после этого, оставалось только догадываться. И Бэй тоже хранила их с матерью тайны. По ее словам, она появилась на свет в междугородном автобусе и они с Сидни никогда нигде не жили. Нет, не так. Они жили много где.
Сидни подошла к кастрюле, булькавшей на плите.
— Ой, совсем забыла. Я хотела предупредить тебя, что пригласила к обеду Тайлера, — сказала она, принюхиваясь к запаху куриного супа с ромашкой.
— Что?! — ахнула Клер.
— Я пригласила к обеду Тайлера. Ты не против?
Клер ничего не ответила и, не глядя сестре в глаза, двинулась к хлебнице. Она вытащила оттуда буханку белого хлеба и начала нарезать его ломтями для сэндвичей.
— Да брось, Клер, — со смехом принялась уговаривать сестру Сидни. — Пожалей бедолагу. Он так отощал, что весь светится. У него по всему дому развешаны записки с напоминаниями о том, что нужно поесть. Он говорит, что все равно забывает. Вчера он показал мне кое-какие свои работы. Они гениальны! Но, честное слово, если он задаст мне еще один вопрос о тебе, я не выдержу. Тайлер очень славный. Если он тебе не нужен, так ему и скажи, чтобы он понял, что ему ничего не светит, и я тоже смогла попытать удачу.
Клер мгновенно вскинула глаза.
— Так вот почему ты так туда зачастила? Тебе нравится Тайлер?
— Нет. Но почему он не нравится тебе?
От необходимости отвечать Клер избавил стук в дверь.
— Это к тебе, — сказала Сидни.
— Это ты его пригласила.
Сидни улыбнулась и пошла открывать. Клер отложила хлебный нож и прислушалась, силясь разобрать слова Тайлера.
— Спасибо за приглашение, — донеслось до нее. — Чудесный дом.
— Хочешь маленькую экскурсию? — спросила Сидни, и Клер забеспокоилась.
Ей не хотелось, чтобы Сидни показывала Тайлеру ее дом. Не хватало только, чтобы он выведал ее секреты.
— Конечно.
Клер прикрыла глаза. Думай, думай, думай. Что заставит Тайлера забыть о ней, погасит его интерес? Какое блюдо отвлечет его внимание на что-нибудь другое? Времени приготовить что-то специально для него уже не оставалось.
Только его ей не хватало. Она и к появлению Сидни с Бэй привыкала с трудом, пытаясь найти для них место в ее упорядоченной жизни. И это зная, что они все равно когда-нибудь уедут. Сидни ненавидела и этот дом, и этот город. Даже сейчас она старалась оградить Бэй от ненужных странностей, ничего не объясняла девочке ни про сад, ни про яблоню, не говорила, что значит быть Уэверли в Бэскоме. Всего одно замечание, одно пренебрежительное слово — и Сидни снова исчезнет словно дым.
А вот не пускать в свою жизнь Тайлера она вполне может. Придется отваживать его любыми способами. Резко, даже грубо, если понадобится. В жизни Клер для него просто нет места. Там и так уже слишком много народу.
Бэй вбежала в кухню перед Сидни и Тайлером. Она обняла тетку, как будто обнять человека без особых на то причин было самым естественным делом в мире, и Клер на миг крепко прижала ее к себе. Девочка вывернулась и побежала за стол.
В кухню вошла Сидни, следом за ней появился Тайлер. Клер сразу заметила, что он подстригся. Короткие волосы шли ему, придавали более сосредоточенный вид. А это, решила она, когда его взгляд остановился на ней, было крайне скверно. Нельзя потерять то, чего не имеешь, подумала она и отвернулась.
— Здорово, наверное, было расти в таком доме, — заметил Тайлер.
— Да, это было занятно, — отозвалась Сидни. — На лестнице есть одна скрипучая ступенька, четвертая снизу. Когда мы были маленькими, каждый раз, как на нее кто-нибудь наступал, из щелки в верхней ступеньке выглядывала мышка, чтобы посмотреть, что это за шум.
Клер с изумлением взглянула на сестру.
— Ты об этом знала?
— Во мне, конечно, не много от Уэверли, но я тоже выросла в этом доме. — Сидни стащила кусок хлеба из-под руки Клер, которая делала сэндвичи и складывала их на тарелку. — Клер научилась готовить все эти безумные блюда у нашей бабки.
— Никакое это не безумное блюдо. Это суп и сэндвичи с джемом и арахисовым маслом.
Сидни подмигнула Тайлеру.
— Сэндвичи с имбирным джемом и миндальным маслом.
По коже Клер неожиданно пробежал мороз. У Сидни все это выходило так легко, что Клер раньше даже ненавидела ее за это. Посмотрите только, как непринужденно она болтала с Тайлером, как будто завязать отношения, несмотря на то что они так легко рушатся, было для нее плевым делом.
— Вы в детстве дружили? — спросил Тайлер.
— Нет, — ответила Сидни, опередив Клер.
Клер разлила суп в три глубокие тарелки и поставила их на столе рядом с блюдом с сэндвичами.
— Угощайтесь, — сказала она и вышла в сад.
Тайлер, Сидни и Бэй проводили ее глазами. Сорок пять минут спустя Клер закончила копать яму у забора и принялась собирать яблоки, которые нападали с яблони. Было душно, воздух казался густым, как сироп из сорго, и в нем уже чувствовалось липкое дыхание надвигающегося лета.
— Хватит, — повторяла она как заведенная, а яблоня осыпала ее яблоками, пытаясь вывести из себя. — Чем больше ты набросаешь, тем больше я закопаю. А ты ведь знаешь, что у тебя уйдет неделя, чтобы вырастить новые.
На голову ей приземлилось небольшое яблоко. Она вскинула глаза на ветви; они слегка подрагивали, хотя ветра не было.
— Так вот в чем ваш секрет?
Она обернулась и увидела под деревом Тайлера. И давно он тут стоит? Она даже не слышала, как он подошел. Яблоня ее отвлекала. Чертова коряга.
— Мой секрет? — настороженно переспросила она.
— Ваш секрет в этом саду. Вы разговариваете с растениями.
— А-а. Да, так и есть.
Она отвернулась и подобрала с земли еще несколько яблок.
— Обед был роскошный.
— Рада, что вам понравилось.
Он не двигался с места.
— Я немного занята, — заметила она.
— Сидни предупреждала, что вы так скажете. И велела мне все равно выйти.
— Я понимаю, ее самоуверенность привлекает, но мне кажется, что сейчас ей просто нужны друзья, — к собственному изумлению, произнесла Клер.
Она вовсе не собиралась этого говорить. Создавалось впечатление, что ей не все равно. Конечно, ей хотелось, чтобы Тайлер переключился на что-то иное. Но не на Сидни. Клер закрыла глаза. А она-то думала, что времена детской ревности безвозвратно миновали.
— А вы? Вам нужен друг?
Она подняла на него глаза. Казалось, он чувствовал себя совершенно непринужденно, стоя под яблоней в своих свободных джинсах и рубахе навыпуск. На миг ее охватило желание подойти к нему, очутиться в его объятиях, окунуться в ощущение спокойствия. Что это на нее нашло?
— Мне не нужны друзья.
— Вам нужно нечто большее?
Клер не слишком разбиралась в мужчинах, но поняла, что он имел в виду. Она знала, что значат те крошечные фиолетовые вспышки, которые можно различить только ночью, вокруг него.
— Я вполне довольна тем, что имею.
— И я тоже, Клер. Вы очень красивая, — бухнул он. — Ну вот, я сказал это. У меня больше не было сил сдерживаться.
Он не боялся, что ему сделают больно. Наоборот, он напрашивался на это. Кто-то из них должен был проявить благоразумие.
— Когда я сказала, что занята, я говорила серьезно.
— Когда я сказал, что вы очень красивая, я тоже говорил серьезно.
Она подошла к яме у забора и высыпала в нее яблоки.
— Я буду занята еще очень долго.
Когда она снова обернулась, Тайлер улыбался во весь рот.
— Ну а я нет.
Он двинулся прочь, и она с беспокойством проводила его взглядом. Что он пытался ей сказать? Это что, предупреждение?
«Я не пожалею времени, чтобы проникнуть в твою жизнь».

ГЛАВА 6

Во вторник днем Клер объявила, что собирается в магазин за продуктами, и Сидни спросила, нельзя ли им с Бэй присоединиться. Сидни хотела купить газету, чтобы просмотреть объявления о приеме на работу и, как это ни печально, вернуть в магазин блузку, которую дала ей Эванель. Деньги, полученные от Клер, она отложила на случай непредвиденных расходов, так что ей нужны были наличные, чтобы купить кое-какие предметы гигиены и еду для Бэй. Клер отменно готовила, но когда Бэй спросила тетку, есть ли у нее рулетики со вкусом пиццы, та только глазами захлопала.
Они оставили машину у лавки Фреда, Клер с Бэй отправились за покупками, а Сидни пошла дальше. Площадь почти не изменилась, хотя у фонтана на газоне появилась скульптура студента, похожая на дубовый лист.
Сидни вернула блузку в «Максин» и обнаружила, что за минувшие десять лет магазин успел дважды сменить владельца и теперь всем здесь заправляла элегантная женщина за пятьдесят. Работники ей были не нужны, но она записала номер телефона Сидни и пообещала позвонить, если появится вакансия. Имя Уэверли оказалось ей знакомо, и она спросила, не родственницы ли Сидни и Клер. Когда Сидни ответила утвердительно, женщина просияла и рассказала, что в прошлом году Клер испекла торт к свадьбе ее дочери и все гости из Атланты только о нем и говорили. После этого она заверила Сидни, что непременно позвонит, как только в магазине появится свободное место.
На обратном пути Сидни попался салон красоты «Уайт дор». Десять лет назад на его месте был модный салон «Тэнглз», но теперь заведение имело куда более шикарный вид. Из его дверей выплыла клиентка, окутанная облаком химических запахов, смягченных сладким ароматом шампуня. Сидни показалось, что она вот-вот оторвется от земли и воспарит. Ох, до чего же ей этого не хватало! Она давным-давно не работала парикмахером, но стоило ей только пройти мимо какого-нибудь салона, как ее так и подмывало войти внутрь, схватить ножницы и приняться за работу.
Ее вновь охватило то колючее ощущение, которое она испытывала всякий раз, стоило ей подумать, что она может снова быть счастлива. Что-то вроде того, что не стоит даже пытаться. Но она училась в парикмахерской школе под своим настоящим именем, под именем, которого Дэвид не знал. Ей пришлось напомнить себе, что он не найдет их здесь. Он не появится только потому, что она решила снова вернуться к работе. В Бойсе Дэвид нашел их исключительно благодаря тому, что она записала Бэй в ясли под ее настоящим именем. Едва ли у нее был выбор, когда там потребовали предъявить свидетельство о рождении девочки. Она думала, что Дэвид будет искать только Синди Уоткинс, а не Бэй. Больше она эту ошибку не повторит. Здесь Бэй будет Уэверли.
Сидни пригладила волосы, похвалив себя за то, что с утра предусмотрительно скрутила их в замысловатый жгут, а затем подстригла и уложила челку.
Она расправила плечи и вошла в салон.
Когда она вернулась к Клер с Бэй, ее просто распирало от радости. Пока она помогала грузить в фургон сумки с покупками, губы у нее так и норовили расплыться в улыбке. Клер то и дело поглядывала на нее, но в конце концов все же не выдержала и спросила:
— Ну-ка, признавайся, что случилось?
— Угадай!
Клер улыбнулась, явно радуясь ликованию сестры.
— Ну, не томи!
— Я получила работу! Я же сказала, что остаюсь. Вот тебе и доказательство.
Клер застыла, не донеся сумку до фургона. Вид у нее был откровенно озадаченный.
— Но у тебя ведь уже есть работа.
— Клер, ты работаешь за троих. И помощь тебе нужна только время от времени. Я не отказываюсь помогать тебе, когда понадобится. — Сидни рассмеялась, испортить ей настроение сегодня не могло ничто. — Может быть, не в доме у Эммы... ну, сама понимаешь.
Клер выпрямилась.
— И где же ты будешь работать?
— В«Уайт дор».
Чтобы снять кабинку и купить все необходимое, ей предстояло выложить все имеющиеся у нее деньги, включая те, что она получила за блузку, но сердце у нее пело. У нее еще сохранились кое-какие инструменты, да и на подтверждение выданной в другом штате лицензии не должно было уйти слишком много времени. Не зря она регулярно продлевала свою лицензию. Теперь это ей пригодилось. Скоро она начнет зарабатывать и сможет восполнить свою заначку на черный день, и все в Бэскоме увидят, что и она тоже кое на что способна. Они будут приходить к ней, как приходят к Клер, за тем, что она умеет делать.
— Ты парикмахер? — удивилась Клер.
— Ага.
— Я не знала.
Клер была в одном шаге от того, чтобы снова задать вопрос, где они с Бэй были все эти годы, а Сидни пока не была готова отвечать на него.
— Послушай, с осени Бэй пойдет в детский сад, но пока что у меня нет денег отдать ее куда-то. Ты сможешь за ней присматривать? Я еще Эванель попрошу.
Клер, конечно же, поняла, что она пытается избежать очевидного вопроса, но не стала давить на нее. Быть может, в один прекрасный день Сидни поведает сестре о прошедших десяти годах — когда между ними возникнет достаточно доверия для такой откровенности, когда она будет уверена, что об этом не узнает весь город. Однако в глубине души Сидни надеялась, что эти годы канут в небытие, как будто их никогда и не было, подобно фотографии, выцветшей почти добела.
— Ну конечно, я присмотрю, — произнесла наконец Клер.
Они снова принялись укладывать покупки. Сидни заглянула в одну из сумок и спросила:
— Что это у тебя там?
— Я хочу приготовить рулетики со вкусом пиццы, — сказала Клер.
Вообще-то их можно купить замороженными.
— Я знаю, — сказала Клер, потом шепотом поинтересовалась у Бэй: — Что, правда?
Бэй рассмеялась.
Сидни сунула нос еще в несколько сумок.
— А тут у тебя что? Черника? Водяной каштан?
Клер отогнала ее прочь и захлопнула фургон.
— Я собираюсь кое-что приготовить для Тайлера, — пояснила она.
— Что, правда? Я думала, ты не хочешь иметь с ним ничего общего.
— Я и не хочу. Это особые блюда.
— Приворотное зелье?
— Нет никакого приворотного зелья.
— Надеюсь, ты не собираешься его отравить?
— Нет, конечно. Но цветы в нашем саду... — Клер замялась. — Может быть, мне удастся немного умерить его интерес.
Это рассмешило Сидни, однако она ничего не сказала. Она неплохо разбиралась в мужчинах, но умерять их интерес к себе никогда не пыталась. Что ж, пусть этим занимается Клер.
Бэй растянулась на траве и подставила лицо солнышку. События даже недельной давности уже начали потихоньку блекнуть в ее памяти, как блекнет розовый цвет, пока не становится почти белым, так что даже невозможно поверить, что когда-то он был розовым. Какого цвета были глаза у ее отца? Сколько ступенек было на крыльце их бывшего дома? Она не помнила.
Все это время Бэй знала, что они уедут из Сиэтла. Она никогда не говорила об этом маме, потому что это было слишком сложно объяснить, да она и сама толком это не понимала. Просто их место было здесь, а Бэй всегда знала, где место какой вещи. Иногда, когда мама наводила порядок в их старом доме, Бэй потом потихоньку перекладывала вещи в те места, где захочет их видеть отец. Мама клала его носки в специальный носочный ящик в комоде, но Бэй-то знала, что, когда он вернется домой, то станет искать их в шкафу для обуви. А когда мама складывала носки к обуви, Бэй знала, что это взбесит его, и перекладывала их в комод. Но порой его желания изменялись так стремительно, что Бэй не поспевала за ними, и тогда он кричал и плохо обращался с мамой. От этого всего она очень уставала и рада была наконец-то очутиться где-то, где у каждой вещи было свое постоянное место. Посуда всегда хранилась в ящике слева от раковины. Постельное белье и полотенца всегда складывались в шкафчик над лестницей. Клер никогда не меняла своего мнения относительно того, где что лежит.
Этот дом приснился Бэй уже давно. Она всегда знала, что они приедут сюда. Но сегодня Бэй лежала в саду и пыталась понять, чего не хватает. Во сне она лежала на травке в этом саду, под этой яблоней. Трава была такой же мягкой, как в ее сне. И запах трав и цветов в точности совпадал с тем, как пахло во сне. Вот только во сне на лице у нее играли крошечные радуги и солнечные блики, как будто над ней что-то сверкало. И еще должен был слышаться какой-то звук, похожий на шелест бумаги на ветру, и сейчас если что-то и шелестело, то это листья яблони, которая закидывала ее яблоками.
Одно ударило ее по ноге, и Бэй приоткрыла глаз, чтобы взглянуть на дерево. Оно настойчиво продолжало кидаться яблоками, как будто хотело поиграть с ней.
Она услышала голос Клер, зовущей ее, и вскочила. Сегодня Сидни впервые вышла на работу, а Клер впервые осталась присматривать за Бэй. Мама не разрешила ей ходить в сад, но Клер сказала, что можно, если только она не будет рвать Цветы. Бэй так обрадовалась, что наконец-то увидит сад. Она очень надеялась, что ничего не натворила.
— Я тут! — крикнула она в ответ, поднимаясь, и увидела у ворот в дальнем конце сада Клер. — Я не рвала никаких цветов.
В руках у Клер была кастрюля, накрытая алюминиевой фольгой.
— Я иду отнести это Тайлеру. Идем со мной.
Бэй бросилась по усыпанной гравием дорожке к тетке, радуясь возможности снова увидеть Тайлера. Когда они с мамой в прошлый раз были у него в гостях, он разрешил ей порисовать на его мольберте, а когда она показала ему свой рисунок, он повесил его на холодильник.
Клер заперла калитку, и они двинулись за дом, во двор Тайлера. Бэй держалась поближе к Клер. Ей нравилось, как пахло от ее тетки: очень уютно, кухонным мылом и травами.
— Тетя Клер, почему яблоня все время бросается в меня яблоками?
— Она хочет, чтобы ты съела яблоко.
— Но я не люблю яблоки.
— Она это знает.
— Зачем ты их закапываешь?
— Чтобы их не съел кто-нибудь еще.
— Почему ты не хочешь, чтобы люди их ели?
Клер немного поколебалась.
— Потому что, если съесть яблоко с этой яблони, то увидишь самое важное событие в твоей жизни. Если это окажется что-то хорошее, ты будешь знать, что ничто другое не доставит тебе такой радости, как ты ни старайся. А если это окажется что-то плохое, тебе придется всю жизнь жить со знанием, что с тобой должно случиться что-то плохое. Такие вещи не нужно знать.
— Но некоторые люди хотят их знать?
— Да. Но поскольку яблоня растет в нашем дворе, последнее слово за нами.
Они подошли к крыльцу Тайлера.
— Ты хочешь сказать, это и мой двор тоже?
— Это совершенно определенно и твой двор тоже, — улыбнулась Клер.
На миг она сама вдруг превратилась в маленькую девочку, которую переполняло счастье от того, что она теперь не сама по себе, а часть чего-то большего.
— Какая приятная неожиданность, — сказал Тайлер, открыв дверь.
Перед тем как постучать, Клер набрала полные легкие воздуха, но при виде его позабыла выдохнуть. На нем были заляпанные краской джинсы и футболка. Порой вся ее кожа становилась такой чувствительной, что ей хотелось выползти из собственного тела. Интересно, что было бы, если бы он ее поцеловал? Помогло бы это? Или сделало только хуже? Он улыбнулся, не выказывая никакого недовольства тем, что она явилась без предупреждения. Она бы на его месте не обрадовалась. Впрочем, он совершенно определенно не походил на нее.
— Проходите.
— Я приготовила для вас запеканку, — с замирающим сердцем сказала она.
— М-м, как вкусно пахнет. Проходите, пожалуйста.
Он отступил назад, чтобы они могли войти в дом, а это было последнее, чего хотелось Клер.
Бэй с любопытством взглянула на тетку. Она чувствовала: что-то не так. Клер улыбнулась девочке и вошла в дом, чтобы не пугать ее.
Тайлер провел их через гостиную, где почти не было мебели, зато было множество коробок, в белую кухню с застекленными шкафчиками. К кухне примыкала столовая с огромными, от пола до потолка, окнами. На полу был разостлан брезент и стояли два мольберта. Длинная стойка была завалена рисовальными принадлежностями.
— Вот почему я купил этот дом. Из-за обилия света, — сказал Тайлер, ставя кастрюлю на кухонный стол.
— Можно мне порисовать, Тайлер? — спросила Бэй.
— Конечно, детка. Твой мольберт вон там. Погоди, я прикреплю к нему бумагу.
Пока Тайлер регулировал мольберт под ее рост, Бэй подошла к холодильнику и ткнула в разноцветную яблоню.
— Смотри, Клер, это я нарисовала.
Клер подкупило не то, что Тайлер повесил рисунок Бэй на холодильник, а то, что он его там оставил.
— Очень красиво.
Бэй принялась рисовать, а Тайлер с улыбкой вернулся к Клер.
Она с тревогой поглядывала на кастрюльку. В ней была запеканка из водяного каштана с цыпленком на масле из семян львиного зева. Львиный зев обладал способностью устранять нежелательное влияние других людей, а Тайлеру необходимо было освободиться из-под ее влияния.
— Вы будете есть? — напомнила она ему.
— Прямо сейчас?
— Да.
Он пожал плечами.
— Ну хорошо. Почему бы и нет? Вы ко мне не присоединитесь?
— Нет, спасибо. Я сыта.
— Тогда посидите, а я пока поем.
Он вытащил из шкафчика чистую тарелку и положил себе кусок запеканки, потом подвел Клер к одному из двух табуретов.
— Ну и как вы с Бэй справляетесь, когда Сидни на работе? — спросил он, когда оба уселись. — Она заходила вчера, рассказала, что устроилась на работу. Она настоящая кудесница по части волос. У нее талант.
— Мы прекрасно справляемся, — сказала Клер, глядя, как Тайлер подносит ко рту вилку с куском запеканки.
Он начал жевать, потом проглотил, и она спохватилась, что, может быть, не стоит на него смотреть. Зрелище было почти чувственное — его полные губы, движущийся кадык. Не стоило испытывать такие чувства к человеку, которому через несколько секунд предстояло освободиться из-под ее власти.
— Вы когда-нибудь думали о том, чтобы обзавестись детьми? — поинтересовался он.
— Нет, — ответила она, не переставая смотреть.
— Никогда?
Она заставила себя прекратить думать о его губах и поразмыслила над этим вопросом.
— Ни разу, пока вы не спросили.
Он отправил в рот еще один кусок, потом указал вилкой на тарелку.
— Это изумительно. Пожалуй, я никогда так вкусно не ел, пока не познакомился с вами.
Наверное, чтобы средство подействовало, должно было пройти какое-то время.
— Следующим номером вы признаетесь, что я напоминаю вам вашу мать. Я ожидала от вас чего-нибудь менее избитого. Ешьте.
— Нет, вы ничуть не похожи на мою мать. Ее свободолюбивый нрав не позволяет ей размениваться на такие приземленные материи, как стряпня. — Клер вскинула брови, Тайлер улыбнулся и продолжал есть. — Валяйте, я вижу, что вы хотите что-то спросить.
Она немного поколебалась, потом сдалась и спросила:
— Каким образом так вышло?
— Они гончары, мои родители. Я вырос в колонии художников в Коннектикуте. Не хочешь носить одежду? Пожалуйста. Не хочешь мыть посуду? Бьешь старую и делаешь новую. Забил косячок и спи с мужем лучшей подруги. Всех все устраивает. А вот меня не устраивало. Я ничего не могу поделать с моей артистической натурой, но стабильность и порядок значат для меня больше, чем для моих родителей. Жаль только, у меня не слишком с этим получается.
«Зато у меня с этим все обстоит отлично», — подумала она, но вслух ничего не сказала. Еще обрадуется, чего доброго.
Последние два куска — и на его тарелке ничего не осталось.
Она выжидательно поглядела на него.
— Ну как, вам понравилось? Что скажете?
Он посмотрел ей в глаза, и от силы его желания она едва не упала с табуретки. Это было нечто сродни порыву осеннего ветра, который подхватывает и несет осенние листья с такой силой, что они могут ранить. Для таких тонкокожих людей желание опасно.
— Скажу, что я хочу пригласить вас на свидание.
Клер вздохнула и понурилась.
— Черт.
— Летом субботними вечерами во дворе Орионовского колледжа играют музыку. Пойдемте со мной в эту субботу?
— Нет, я буду занята.
— Чем?
— Буду готовить вам новую запеканку.
Сидни работала вот уже третий день, и вот уже третий день ни один человек не желал сделать у нее стрижку и ни один из постоянных клиентов «Уайт дор» не соглашался даже вымыть у нее голову, даже если их собственный мастер задерживался с предыдущим клиентом.
И это выводило ее из себя.
В обед, поскольку делать ей все равно было нечего, а свой сэндвич с телятиной и чипсы из сладкого картофеля, приготовленные для нее Клер, она уже съела, Сидни предложила принести чего-нибудь перекусить другим мастерам. Они были ребята неплохие, подбадривали Сидни и уверяли, что все наладится. Клиентами, впрочем, делиться не торопились. Нужно было придумать какой-то способ продемонстрировать, на что она способна, обзавестись собственной клиентурой.
В «Кофе-хаузе» и «Браун бэг кафе» Сидни поболтала с работниками и предложила им скидки, если они зайдут в «Уайт дор» и подстригутся у нее. Особого воодушевления ее предложение ни у кого не вызвало, но это все-таки было хоть какое-то начало. Она вернулась в салон и поставила пакеты со снедью в комнате отдыха, потом отнесла стаканчики с кофе латте и холодным кофе на рабочие места тем из мастеров, кто еще работал.
Последней она подошла к Терри. Сидни улыбнулась и поставила стаканчик с соевым латте на столик.
— Спасибо, Сидни, — поблагодарила Терри; она сосредоточенно прокрашивала более темной краской отдельные пряди белокурых волос своей клиентки.
Та подняла голову, и Сидни узнала Ариэль Кларк.
Первым ее побуждением было потребовать извинений за то унижение, которому Ариэль подвергла их с Клер в субботу вечером, но Сидни прикусила язык и удалилась, не произнеся ни слова.
Ей не хотелось окончательно испортить себе настроение.
Однако Ариэль Кларк была другого мнения.
Чуть позже, когда Сидни подметала чье-то рабочее место на другом конце салона, Ариэль подошла к ней. Эмма очень походила на свою мать: те же пепельные волосы, те же голубые глаза, та же надменная самоуверенность. Даже в те времена, когда Сидни с Эммой были подругами, Ариэль всегда относилась к Сидни свысока. Если девушка оставалась в доме Кларков на ночь, Ариэль была с ней неизменно вежлива, но Сидни всегда чувствовала, что к ней снисходят, а не обращаются как с равной.
Ариэль и не думала сходить с последнего оставшегося не подметенным пятачка, и Сидни наконец остановилась.
Она выдавила из себя вежливую улыбку, хотя до боли стискивала ручку швабры. Если она хотела удержаться в «Уайт дор», не стоило ломать швабры о головы клиентов, даже когда они того заслуживали.
— Здравствуйте, миссис Кларк. Как поживаете? Я видела вас на приеме. Жаль, что не получилось с вами поздороваться.
— Ничего страшного, милочка. Ты ведь работала. Это было бы неуместно. — Ее взгляд скользнул по швабре вниз, к жалкой кучке обстриженных волос, которую сметала Сидни. — Я так понимаю, ты здесь работаешь.
— Да.
— Только не говори, что ты парикмахер, — произнесла она таким тоном, как будто одна мысль об этом повергала ее в ужас.
Хорошенькое начало, подумала Сидни. Теперь все ее знакомые будут реагировать на эту новость таким же образом?
— Да, я именно парикмахер.
— А разве для этого не нужно какое-то... образование, милочка?
Кончики пальцев у Сидни побелели и онемели, с такой силой она вцепилась в ручку швабры.
— Нужно.
— Хмм, — протянула Ариэль. — Я слышала, у тебя есть дочь. И кто же ее отец?
У Сидни хватило ума не демонстрировать Ариэль свои больные места. Некоторые люди, поняв, каким образом можно причинить другим боль, делали это снова и снова.
— Вы его не знаете.
— О, не сомневаюсь.
— Что-то еще, миссис Кларк?
— Моя дочь очень счастлива. И ее муж тоже очень счастлив с ней.
— Еще бы, она ведь Кларк, — заметила Сидни. — Вот именно. Не знаю, на что ты надеялась, когда вернулась сюда. Но его ты не получишь.
Так вот из-за чего весь сыр-бор?
— Я знаю, это вас удивит, но я вернулась сюда не ради него.
— Это только слова. Вы, Уэверли, все себе на уме. Не думай, что я не знаю.
Она величественно двинулась прочь, на ходу достала из сумочки мобильный телефон и начала набирать номер.
— Эмма, дорогая, у меня исключительно приятная новость, — промурлыкала она в трубку.
В пять часов вечера, когда Сидни уже собиралась плюнуть на все и отправиться домой, она увидела у стойки администратора мужчину в добротном сером костюме, и сердце у нее ушло в пятки.
Этот день грозил не закончиться никогда.
Хантер-Джон о чем-то спросил у администратора, и та обернулась и указала на Сидни.
Он двинулся через весь салон к ней. Надо было уйти в комнату отдыха, не встречаться с ним, но воспоминания приковали ее к месту. В двадцать восемь лет его рыжеватая шевелюра уже начала редеть. Более искусная стрижка скрыла бы это. Волосы у него до сих пор были красивые и блестящие, и это значило, что он пока еще не утратил до конца то, чем обладал в юности, но изменения уже начались. Он становился другим человеком.
— Я слышал, ты устроилась сюда на работу, — сказал Хантер-Джон, когда подошел к ней.
— Надо полагать, что слышал. — Она скрестила руки на груди. — У тебя на шее помада.
Он застенчиво потер шею.
— Эмма приходила ко мне на работу рассказать об этом.
— Значит, ты теперь ведешь семейный бизнес.
— Да.
«Мэттисон энтерпрайзис» представлял собой группу фабрик, производящих передвижные дома и расположенных минутах в двадцати езды от Бэскома. В то лето, когда Хантер-Джон проходил стажировку в дирекции, Сидни работала там секретарем. Они забирались в кабинет его отца, когда тот уходил на обед, и занимались сексом. Порой, когда в делах наступало затишье, к ним заезжала Эмма и они втроем сидели на штабелях досок и курили.
Интересно, как сложилась его жизнь? Неужели он действительно любит Эмму, или она просто завлекла его в свои сети при помощи секса, как это было в традиции всех женщин в семействе Кларк? Ведь это Эмма рассказала Сидни, как правильно делать минет. Лишь много лет спустя Сидни узнала от одного из своих мужчин, что его делают совсем не так. Внезапно Сидни пришло в голову, что Эмма обманула ее нарочно. Сидни и не подозревала, что Эмме нравится Хантер-Джон. А он сам всегда утверждал, что Эмма слишком взрывная для него. Сидни никогда не представляла их себе как пару. Впрочем, тогда она не замечала многих вещей.
— Можно мне присесть? — спросил Хантер-Джон.
— Хочешь, я тебя подстригу? У меня это здорово получается.
— Нет, я просто не хочу, чтобы со стороны это выглядело так, как будто я зашел только поговорить, — сказал он, усаживаясь в кресло.
Она закатила глаза.
— Боже упаси.
— Я хотел кое-что тебе сказать, чтобы внести ясность. Так будет правильно.
Хантер-Джон всегда поступал так, как было правильно. Этим он и славился. Золотой мальчик. Примерный сын.
— Тогда, на приеме, я не знал, что ты там будешь. И Эмма тоже не знала. Для нас это стало такой же неожиданностью, как и для тебя. Ариэль наняла Клер. Никто не знал, что ты работаешь у нее.
— Не будь наивным, Хантер-Джон. Что знает Элиза Бофорт, то знают все.
Хантер-Джон был явно расстроен.
— Мне жаль, что все произошло таким образом, но это и к лучшему. Как ты сама видела, я счастлив в браке.
— Боже правый, — фыркнула Сидни, — неужели все воображают, что я вернулась сюда исключительно ради тебя?
— А ради чего тогда ты вернулась?
— Разве здесь не мой дом, Хантер-Джон? Разве не здесь я выросла?
— Да, но ты никогда не была довольна тем, кто ты здесь.
— И ты тоже.
Хантер-Джон вздохнул. Кто была эта женщина? Она совершенно перестала его понимать.
— Я люблю свою жену и детей. У меня все замечательно, я не променял бы свою жизнь ни на что в мире. Я действительно любил тебя когда-то, Сидни. Решение бросить тебя было одним из самых тяжелых в моей жизни.
— Таких тяжелых, что в поисках утешения ты немедленно женился на Эмме?
— Мы так быстро поженились, потому что она забеременела. Мы с Эммой сблизились уже после твоего отъезда. Это была чистая случайность.
Сидни не удержалась от смеха.
— Какой же ты все-таки наивный, Хантер-Джон.
Эти слова явно задели его.
— Она — самое лучшее, что было в моей жизни.
Он сказал это, потому что только что расписывал Сидни, как замечательно живет. Эти слова ей неприятно было слышать.
— Ты видел собор Парижской Богоматери? Объехал Европу, как мечтал?
— Нет. Эти мечты давно остались в прошлом.
— Мне кажется, это не единственные мечты, от которых ты отказался.
— Я Мэттисон. Я должен поступать так, как лучше для моей семьи.
— А я — Уэверли, так что возьму и прокляну тебя за это.
Он еле заметно вздрогнул, как будто был уверен в серьезности ее угрозы, и у Сидни возникло странное ощущение собственной власти. Но тут Хантер-Джон улыбнулся.
— Брось, ты никогда не хотела быть Уэверли.
— Тебе пора, — сказала Сидни.
Хантер-Джон поднялся и потянулся за бумажником.
— И не вздумай оставлять деньги за мнимую стрижку.
— Прости, Сидни. Я ничего не могу сделать с тем, кто я такой. И ты, очевидно, тоже.
Он ушел, а она подумала, как печально говорить себе, что она за всю жизнь любила только одного мужчину. И не какого-нибудь другого, а именно того, который с самого начала отводил их роману незавидную роль ошибки юности, в то время как она воображала, что у них любовь до гроба.
Жаль, что она в самом деле не знала никакого Проклятия.
— Я уже начала волноваться, — сказала Клер, Когда вечером Сидни вошла в кухню. — Бэй наверху.
Сидни открыла холодильник и вытащила бутылку с водой.
— Я задержалась.
— Как прошел день?
— Нормально. — Она подошла к раковине, где Клер промывала под краном чернику. — Что готовишь? Очередное угощение для Тайлера?
— Да.
Сидни взяла букет голубых цветов, лежащий на столе у раковины, и понюхала их.
— А это что?
— Васильки. Я хочу посыпать корзиночки с черникой их лепестками.
— И что они значат?
— Васильки обостряют проницательность, помогают увидеть неочевидные нюансы и скрытые мотивы, — без запинки ответила Клер, для нее это было естественно, как дышать.
— А, пытаешься заставить Тайлера понять, что ты не та, кто ему нужен?
Клер слабо улыбнулась.
— Без комментариев.
Сидни какое-то время наблюдала за тем, как работает сестра.
— Интересно, почему мне этого не досталось? — рассеянно произнесла она.
— Чего не досталось?
— Той загадочной уэверлиевской восприимчивости, которой отличаетесь вы с Эванель. И у бабушки тоже она была. А у мамы?
Клер закрыла кран и потянулась за полотенцем.
— Сложно сказать. Насколько я помню, она ненавидела сад. Даже близко к нему не подходила.
— Я ничего против сада не имею, но, думаю, из всей родни я больше других похожа на маму. — Сидни набрала горсть черники и высыпала в рот. — У меня нет никаких особых талантов, как и у мамы, и мама вернулась сюда с тобой, чтобы ты могла спокойно жить и ходить в школу, как я поступила с Бэй.
— Мама вернулась сюда не из-за меня, — сказала Клер таким тоном, как будто слова Сидни крайне ее удивили. — Она вернулась, чтобы родить тебя.
— Она уехала, когда мне было шесть. — Сидни подошла к открытой двери на веранду и выглянула наружу. — Если бы не фотографии, которые дала мне бабушка, я даже не помнила бы, как она выглядела. Если бы я что-то для нее значила, она не уехала бы.
— Кстати, а что ты сделала с этими снимками? — спросила Клер. — Я о них и забыла.
Только что Сидни стояла на пороге, склонив голову, и наслаждалась ароматом сохнущих на веранде трав, а через мгновение перенеслась обратно в Сиэтл. Она очутилась в гостиной своего старого дома, перед диваном. Она подошла к нему и приподняла с одной стороны. Под ним был конверт с надписью «Мама». Он лежал там так давно с тех пор, как ей в последний раз приходило желание взглянуть на снимки, что она совсем забыла о нем. Это были свидетельства кочевой жизни Лорелеи, жизни, которой так долго пыталась подражать Сидни. Она подняла конверт и принялась перебирать фотографии, пока не наткнулась на снимок, при виде которого у нее упало сердце. На нем ее мать в возрасте лет восемнадцати была запечатлена на фоне крепости Аламо. Она улыбалась, держа в руках самодельный плакат, на котором было написано: «К черту Бэском! Северная Каролина — дерьмо!» Подростком Сидни считала, что это ужасно смешно. А что, если Дэвид найдет конверт и вычислит, где ее искать? На крыльце послышались его шаги, и она поспешно сунула конверт обратно под диван. Скрипнула дверь. Сейчас он войдет и увидит ее...
— Сидни?
Сидни резко открыла глаза. Она снова была в Бэскоме. Рядом стояла Клер и трясла ее за локоть.
— Сидни?
— Я забыла взять их с собой, — сказала Сидни. — Мамины фотографии. Я их оставила.
— Тебе нехорошо?
Сидни покачала головой, пытаясь взять себя в руки. Но ее не оставляло пугающее чувство, что Дэвид поймет, что она там побывала. Он поймет, что она думала о чем-то, что забыла взять с собой. Сидни открыла дверь. Даже сейчас ее преследовал запах его одеколона, как будто она принесла его с собой.
— Все в порядке. Я просто думала о маме. Сидни повела плечами, пытаясь расслабить напряженные мышцы.
Дэвид не знает, где фотографии.
Он их не найдет.

В тот вечер Эванель накинула поверх ночной рубашки халатик с короткими рукавами и отправилась на кухню. Ей пришлось пробираться между коробками с лейкопластырем и спичками, резинками и крючками для рождественских украшений. Очутившись на кухне, она принялась искать попкорн, который можно было готовить в микроволновке. Нераспакованные тостеры и аспирин, который она закупала в больших количествах, мешали ей, и она отодвинула их в сторону.
Ничто из этих вещей было ей не нужно, более того, они даже ее раздражали. Она пыталась хранить все это добро в углах и пустых комнатах, но оно почему-то расползалось по всему дому. Все эти предметы в один прекрасный день должны были кому-то понадобиться, так что лучше было иметь их под рукой, чем в три часа ночи мчаться за ними в круглосуточный «Уолмарт».
Послышался стук, и она обернулась.
Кто-то стоял за дверью.
Ее это удивило. Гости в этом доме бывали нечасто. Она жила в старом районе, застроенном домами в стиле раннего модерна, который в последнее время стал чуть престижнее, чем когда они с мужем, служившим в телефонной компании, тут поселились. Соседи ее были в основном бездетные пары лет тридцати — сорока, не обремененные необходимостью долго добираться до работы и потому возвращавшиеся домой еще до темноты. Со своими ближайшими соседями Хансонами, которые поселились здесь три года назад, она ни разу даже не разговаривала. Впрочем, то обстоятельство, что они распорядились, чтобы их садовник заодно подстригал лужайку и перед домом их соседки, чтобы не портила вид, говорило само за себя.
Зато лужайка у нее всегда была подстрижена, и бесплатно, так что ей ли было жаловаться?
Эванель включила свет над крыльцом и открыла дверь. На пороге стоял приземистый, плотно сбитый мужчина средних лет с коротко подстриженными темно-русыми волосами. Брюки и рубашка у него были безупречно отутюжены, туфли начищены до блеска. У ног стоял аккуратный чемоданчик.
— Фред!
— Привет, Эванель.
— Что тебя сюда привело?
На нем лица не было, но он попытался улыбнуться.
— Я... мне нужно где-то пожить. Вот я и подумал о вас.
— Что ж, вполне резонно. Я старуха, а ты гей.
— По-моему, мы отличная пара.
Он пытался бодриться, но в свете фонаря походил на стеклянного человечка, чуть толкни — разлетится на тысячу осколков.
— Проходи.
Фред подхватил свой чемоданчик, вошел и остановился посреди гостиной. Он был похож на маленького мальчика, который сбежал из дома. Эванель знала Фреда всю его жизнь. Он два года подряд выигрывал межшкольное состязание по правописанию, а потом, в четвертом классе, уступил Лорелее Уэверли. Эванель, которая пришла поболеть за Лорелею, застала Фреда плачущим в спортивном зале. Она обняла его, а он взял с нее слово не говорить его отцу, что он так раскис. Отец учил его ни в коем случае не плакать на глазах у посторонних. Что они о нем подумают?
— Сегодня Шелли пришла на работу пораньше и застала меня в кабинете в пижаме. Мне проще было остаться в магазине. Там я всегда знаю, что делать, — признался Фред. — Но толки, наверное, уже пошли, так что я не могу снять номер в мотеле. Не хочу доставлять Джеймсу это удовольствие. Черт, я даже не знаю, заметил ли он вообще, что я не ночевал дома. Он даже не позвонил спросить, где я был. Никакой реакции. Я не знаю, что делать.
— Ты вообще с ним разговаривал?
— Я пытался. Как вы советовали. После того как я в первый раз остался ночевать в магазине, я позвонил ему на работу. Он сказал, что не хочет это обсуждать и что если я наконец-то заметил, что что-то не в порядке, это еще не значит, что все исправится само собой. Я рассказал ему про вино, которое купил у Клер. Он сказал, что я спятил, если хочу, чтобы все опять стало так, как было, когда мы только познакомились. Я не понимаю, что произошло. Все было прекрасно, а потом шесть месяцев спустя я вдруг понял, что не могу вспомнить, когда мы в последний раз говорили по-человечески. Такое впечатление, что он все это время постепенно отдалялся от меня, а я ничего даже не замечал. Как можно не заметить таких вещей?
— Что ж, можешь жить у меня, сколько захочешь. Но если кто-нибудь спросит, мне придется сказать, что мои неотразимые женские чары заставили тебя изменить своим пристрастиям.
— Я готовлю замечательные бельгийские вафли с изумительным персиковым компотом. Просто говорите, чего вам хочется, и я все сделаю.
Она потрепала его по щеке.
— Впрочем, мне все равно никто не поверит.
Эванель отвела Фреда в комнату для гостей в конце коридора. Там громоздилось несколько коробок с «аптечками» и три керосиновых обогревателя, но она поддерживала эту комнату в относительном порядке и вот уже тридцать лет каждую неделю застилала кровать свежим бельем. После того, как умер муж Эванель, в доме образовалась пустота, которая до сих пор никуда не делась, просто была лучше скрыта. В те горестные дни, когда он только скончался, к Эванель приходила ночевать Лорелея, но потом она стала старше и пустилась во все тяжкие, и эти ночевки сошли на нет. Потом время от времени ночевала Клер, когда была маленькой, но она больше любила спать дома. Эванель и в голову не приходило, что однажды в ее доме будет ночевать Фред, однако ей было не привыкать к сюрпризам. Это было все равно что открыть банку с грибным супом и обнаружить вместо него томатный: скажи спасибо и съешь что дают.
Фред положил чемоданчик на кровать и огляделся по сторонам.
— Я как раз собиралась сделать себе попкорна и посмотреть новости. Хочешь со мной?
— Конечно, — сказал Фред и двинулся за ней. Он как будто обрадовался, что ему сказали, что делать. — Спасибо.
Ну разве это не мило, подумала Эванель, когда они уселись на диван с миской попкорна. Они досмотрели одиннадцатичасовые новости, а потом Фред вымыл миску.
— Увидимся утром, — сказала Эванель, вынимая из холодильника банку кока-колы. Она любила оставить ее открытой на ночь на прикроватной тумбочке, а проснувшись, первым делом к ней приложиться. — Уборная дальше по коридору.
— Погодите.
Эванель обернулась.
— А правда, что в детстве вы как-то раз дали моему отцу ложку? А он потом увидел в земле что-то блестящее и выкопал этой ложкой ямку, а там оказался четвертак? И на эти деньги он купил билет в кино и там познакомился с моей матерью?
— Я действительно дала ему ложку. Но не в моей власти исправлять положение вещей, Фред.
— О, я понимаю, — быстро сказал он и спрятал глаза, комкая в руках полотенце. — Я просто спросил.
Вот зачем он пришел, внезапно поняла Эванель.
Большинство людей старались избегать ее, потому что боялись, как бы она что-нибудь им не дала.
Фред перебрался к ней, чтобы быть ближе, в безумной надежде получить от нее что-нибудь такое, что объяснило бы ему, почему Джеймс так себя ведет, — получить ту самую ложку, которая помогла бы ему выкопать себя из этого положения.

В воскресенье Сидни, Бэй и Клер сидели на крыльце и ели булочки с корицей, которые остались после того, как Клер отвезла свой всегдашний воскресный заказ в «Кофе-хаузе». Стояла жара, и все валилось из рук. Дверные ручки, которые, по всеобщему убеждению, находились с правой стороны дверей, оказывались слева. Масло плавилось даже в холодильнике. Слова оставались недосказанными и душной пеленой повисали в воздухе.
— О, Эванель, — сказала Сидни, и Клер, повернув голову, увидела на дорожке пожилую даму.
Эванель с улыбкой поднялась по ступеням.
— Обе дочери удались вашей матери на славу, этого у нее не отнимешь. Но вид у вас обеих что-то не слишком бодрый.
— Это все жара. Она действует всем на нервы. — Клер налила Эванель стакан чая со льдом из кувшина, который она захватила с собой из дома. — Как твои дела? Что-то мы давненько тебя не видели.
Эванель взяла стакан и уселась в плетеное кресло-качалку рядом с Клер.
— У меня были гости.
— Какие?
— Фред Уокер. Он попросил разрешения пожить у меня.
— Вот как? — изумилась Клер. — И ты не против?
— Я только за.
— Значит, вино из розовой герани не помогло.
Эванель пожала плечами и сделала глоток чая.
— Он его не использовал.
Клер покосилась на соседский дом.
— Как думаешь, Фред согласится продать его мне обратно?
— Почему бы и нет? У тебя что, есть на примете другой покупатель?
— Нет.
Сидни выпустила изо рта трубочку, через которую пила чай, и предположила:
— Наверное, она хочет испробовать его на Тайлере.
Клер сверкнула глазами, но ничего не сказала. В конце концов, Сидни была права.
Эванель отставила стакан и порылась в своей неизменной сумке.
— Я пришла дать тебе вот это. — Она вытащила белый ободок для волос и передала его Клер. — Фред пытался отговорить меня. Все твердил, что ты носишь гребни, а не ободки и что ободки носят люди с короткими волосами. Он не понимает. Я должна была дать тебе именно этот ободок. Давненько я не жила под одной крышей с мужчиной. Я уже и забыла, какими упрямыми они могут быть. Хотя пахнет от них очень даже приятно. Сидни и Клер переглянулись.
— Эванель, ты ведь знаешь, что Фред гей, да? — осторожно спросила Клер.
— Ну разумеется, — засмеялась пожилая дама, и вид у нее при этом был такой радостный и легкомысленный, какой Клер уже очень давно ее не помнила. — Но мне приятно знать, что вы двое — не единственные, кому нравится моя компания. Ну, Сидни, рассказывай, как у тебя дела на работе?
Сидни и Бэй сидели на качелях, и Сидни босой ногой лениво покачивала их туда-сюда.
— Я должна благодарить за нее тебя. Если бы ты не дала мне блузку, которую я вернула, я никогда не зашла бы в «Уайт дор» и не спросила, есть ли у них места.
— Фред сказал, что на прошлой неделе пару раз видел, как ты бегала за обедом для девочек. И еще раз как ты подметала.
— Пока что ни на что большее я не гожусь.
— Это еще почему? — спросила Клер; она заметила, что Сидни в последнее время какая-то подавленная.
Поначалу она так радовалась, что нашла эту работу, но со временем начала приходить домой все раньше и раньше, а улыбалась все реже и реже. Ее работа вызывала у Клер смешанные чувства. Ей нравилось работать с сестрой, нравилось находиться в ее обществе. Но Сидни вся прямо светилась, когда говорила о волосах. Она каждое утро уходила на работу с такой надеждой.
— Все тамошние клиенты, похоже, знакомы с Кларками и с Мэттисонами. На третий день ко мне в салон явился Хантер-Джон. По всей видимости, кое-кому — не буду называть имен — это не очень понравилось, и этот кое-кто решил мне подгадить. Не то чтобы до того у меня не было отбоя от клиентов, но теперь тому хотя бы есть причины.
— Ты его подстригла?
— Нет, он мне не дал. А жаль. Я отлично делаю мужские стрижки, — сказала Сидни. — Это я подстригла Тайлера.
— Ты?!
— Ага. И Бэй тоже стригу я, и себя саму.
— Выходит... выходит, тебе устроили бойкот? — спросила Клер. — Никто не дал тебе ни единого шанса?
— Если так будет продолжаться дальше, я не смогу платить за кабинку. Но может, это и к лучшему. — Сидни обняла Бэй. — Буду проводить больше времени с Бэй. И смогу помогать тебе в любое время, когда понадобится.
За всю свою взрослую жизнь Клер бывала у парикмахера всего трижды, когда волосы у нее отрастали слишком сильно и переставали слушаться, так что приходилось укорачивать их на пару дюймов. Она ходила в салон Мэвиса Адлера у шоссе. Мэвис приходил на дом еще к ее бабке, а если он был достаточно хорош для бабушки, то годился и для Клер.
Клер никогда не считала себя неотесанной и миллион раз проходила мимо дверей «Уайт дор», но когда она зашла внутрь и увидела кожаные кресла, развешанные по стенам картины и толпу самых состоятельных женщин города, кое-кому из которых ей доводилось организовывать завтраки, обеды и чаепития, то внезапно почувствовала себя Золушкой на балу.
В глубине салона она заметила Сидни: та выметала волосы из-под кресла другого мастера, такая красивая и независимая. Вид у нее был очень одинокий; Клер на ее месте чувствовала бы себя прекрасно, но Сидни была не Клер.
Сидни заметила сестру и немедленно вышла к ней.
— Что такое, Клер? Где Бэй? С ней что-то случилось?
— С ней все в полном порядке. Я попросила Эванель присмотреть за ней час-другой.
— Зачем?
— Потому что я хочу, чтобы ты меня подстригла.
Сидни и Клер окружила толпа мастеров и клиентов. Ребекка, хозяйка «Уайт дор», застыла наготове, точно инструктор, дожидаясь, когда Сидни начнет стрижку. В воздухе, словно пылинки на солнечном свету, колыхались перешептывания про прекрасные длинные волосы Клер и сомнительное мастерство Сидни.
— Ты мне доверяешь? — спросила Сидни, поднимая кресло на нужную высоту после того, как Полосы Клер были вымыты.
Клер встретилась взглядом с отраженными в зеркале глазами Сидни.
— Да, — сказала она.
Сидни развернула ее спиной к зеркалу.
Влажные пряди темных волос, похожие на леденцы из патоки, одна за другой начали опадать на пелерину, которую надели на Клер, и с каждым щелчком ножниц голова ее становилась все легче и легче. Время от времени Ребекка задавала Сидни какой-нибудь вопрос, и Сидни уверенным тоном отвечала, используя термины вроде «многослойная стрижка» и «филировка челки». Клер понятия не имела, что они значат. Эти слова наводили ее на мысли о слоеном тесте и филе.
Когда Сидни наконец развернула ее лицом к зеркалу, собравшиеся зааплодировали.
Клер не поверила своим глазам. Сидни сняла по меньшей мере тридцать сантиметров длины. Стрижка была сделана так, что волосы были длиннее спереди, но выше и пышнее сзади. Прореженная челка заставляла глаза казаться прекрасными и лучистыми, а не тусклыми и укоризненными. В зеркале отражалась женщина, которой Клер всегда мечтала быть.
Сидни не стала спрашивать сестру, нравится ли ей стрижка. Все было ясно без слов. Это было преображение, исполненное мастером. Все взирали на Сидни с подлинным благоговением, а она сияла, точно начищенный пятак.
Клер почувствовала, как к глазам у нее подступили слезы, радостные слезы нового рождения, освобождения от оков. Где-то в глубине души Клер всегда знала это. Вот где крылись истоки ее детской ревности. Сидни появилась на свет в Бэскоме. У нее был особый дар, и этот дар всю жизнь дремал у нее внутри, дожидаясь своего часа.
— Ты больше не можешь этого отрицать, — сказала Клер вслух.
— Что отрицать?
— Вот он, твой магический дар Уэверли.

ГЛАВА 8

Ежегодные празднества по случаю Четвертого июля в Бэскоме проходили на площади в центре города. Семьи и церковные группы устанавливали столы и навесы и вскладчину устраивали угощение, чтобы все могли хорошенько подкрепиться перед началом фейерверка. Уэверли всегда приносили вино из жимолости, чтобы люди могли видеть в темноте, однако знали об этом в городе или нет, но каждое Четвертое июля сопровождалось некоторым количеством разоблачений.
Столик Уэверли находился слегка на отшибе — он пользовался самой большой популярностью, но стоял отдельно от всех остальных. Бэй вместе с остальными ребятишками на детской площадке делала бумажные шляпы и ждала своей очереди расписывать лицо специальными красками, так что Сидни с Клер остались наедине с вином из жимолости, разлитым в маленькие бумажные стаканчики. Люди молча подходили к столу и брали вино, Как будто это была святыня, а прохаживающийся мимо шериф время от времени уточнял:
— Оно же безалкогольное, да?
И Клер, как и все Уэверли до нее, с непроницаемым видом отвечала:
— Разумеется.
Подростком Сидни неизменно проводила весь день Четвертого июля возле бассейна в гостях у какой-нибудь из подруг, а на лужайке появлялась только перед самым салютом. Теперь же она чувствовала себя старше своих ровесников, людей вроде ее бывших школьных друзей, большинство из которых явно пришли сюда со своих задних дворов, где жарили сосиски и загорали. Эмма стояла у столика пресвитерианской церкви, разговаривала с Элизой Бофорт. Теперь, умудренная опытом, Сидни не завидовала их сладкой жизни. Тем забавнее было то, что ее печалила утрата того, чем она никогда не обладала. Возможно, это была тоска по дружбе как таковой, по товарищеским отношениям с ровесниками.
Сидни отвела глаза.
— Я и не помню, когда в последний раз сидела тут, за столиком Уэверли, — сказала она Клер.
— Да, давно это было.
Сидни набрала полную грудь воздуха.
— Оказывается, это не страшно.
— Почему ты сидишь как на иголках? Никто не собирается закидывать нас гнилыми помидорами.
— Ну да, — согласилась Сидни.
Она могла уподобиться Клер и не думать о мнении окружающих. Она даже одеваться начала как Клер — в отутюженные блузки без рукавов, защитного цвета штаны, полотняные шорты, разлетающиеся сарафаны. То, что Клер сказала ей тогда в салоне — что она тоже обладает магическими способностями Уэверли, — совершенно перевернуло весь ее мир. Она почувствовала себя одной из Уэверли. Но сейчас она ощущала себя иностранкой в чужой стране, языком которой пока что не овладела. Она могла одеваться как местные, и это было забавно, но не избавляло от одиночества.
— Странной быть не страшно. Я привыкну.
— Мы не странные. Мы такие, какие есть. Привет, Эванель!
Пожилая дама прошествовала к ним и взяла стаканчик с вином.
— Ффух, вот что мне надо! — Она залпом проглотила вино. — Столько всего нужно сделать. Я принесла кое-что для Бэй.
Она поставила пустой стаканчик и вытащила из сумки на редкость аляповатую брошь, какие носили в пятидесятые годы. Украшение было сделано из когда-то прозрачного, но пожелтевшего от времени хрусталя в виде звезды с множеством лучей.
— Она ушла на площадку разрисовывать лицо, — сказала Сидни.
— Ладно, я зайду туда. Фред помогает мне привести в порядок дом. Что бы я без него делала? Я нашла это в старой шкатулке, на которую мы наткнулись, и сразу поняла, что должна отдать ее Бэй.
Клер откинулась на спинку своего кресла.
— Фред помогает тебе?
— Он придумал систему, как организовать все мое добро. Это такая специальная таблица.
— Я ведь уже несколько лет предлагаю тебе помочь сделать это, Эванель, — сказала Клер.
Сидни с любопытством оглянулась на сестру. Клер, похоже, была задета.
— Я знаю. Мне не хотелось обременять тебя. Но раз уж Фред обосновался в моем доме...
— Обосновался в твоем доме?! — воскликнула Клер. — Я думала, он просто поживет у тебя несколько дней.
— Так вот, мы решили, что раз уж он все равно живет у меня, почему бы ему не обосноваться с удобством? Он переоборудует чердак себе под квартирку и попутно обустраивает дом. Он оказался просто настоящим кладом.
— Ты знаешь, если я когда-нибудь тебе понадоблюсь, я всегда рядом, — сказала Клер.
— Я знаю. Ты славная девочка. — Эванель спрятала брошь обратно в сумку. — После Бэй мне нужно будет отнести гвозди преподобному Макквейлу и зеркало Мэри-Бет Клэнси, и на этом все. Потом мы с Фредом встречаемся у фонтана. Терпеть не могу такое столпотворение, всегда столько дел. Ну, увидимся.
— Пока, Эванель. Позвони мне, если что-нибудь понадобится!
Сидни фыркнула.
— Не странные, говоришь?
— Нет, не странные, — упавшим голосом сказала Клер. — Что ты думаешь о том, что Фред живет с Эванель?
— Я думаю, это очень грустно, что у них нелады с Джеймсом. — Сидни пожала плечами. — Но Эванель, похоже, нравится его общество.
— Гм.
Спустя несколько минут (и еще одно появление шерифа) Сидни подтолкнула сестру.
— На тот случай, если ты вдруг не заметила, Тайлер поедает тебя глазами.
Клер исподтишка покосилась на него и простонала:
— Черт. Ну зачем ты на него посмотрела? Теперь он идет к нам.
— Ах, какой ужас.
— Да, кстати, я не единственная, на кого глазеют. У тебя тоже объявился поклонник.
Клер кивнула в направлении расположенной на той стороне площади палатки с надписью «Молочные продукты Хопкинсов». Под ним симпатичный блондин, подтянутый и загорелый, раскладывал в бумажные конусы мороженое из электрической мороженицы. У него было крепкое сложение, как будто предназначенное для того, чтобы противостоять ветру. Он то и дело поглядывал в сторону столика Уэверли.
— Может, он думает, что нам не помешало бы съесть мороженого? Наверное, у нас такой вид, как будто нам жарко.
— Это Генри Хопкинс, — сказала Клер.
— Генри! — С такого расстояния Сидни не могла различить черты его лица, но теперь, когда Клер сказала, кто это, она вспомнила эти светлые волосы и неторопливые движения. — Я совершенно его не узнала.
— Я не знала, что вы были знакомы. — Клер приподнялась, но Сидни ухватила ее за руку. — Пусти. Я кое-что забыла в машине.
— Ничего ты не забыла. Ты просто ищешь предлог не встречаться с Тайлером. И да, я знаю Генри. Мы... мы дружили, наверное, это так можно назвать. В начальной школе. А потом разошлись.
— Почему? — спросила Клер, пытаясь высвободить руку из пальцев сестры.
Тайлер неумолимо приближался.
— Потому что в старших классах я была круглой дурой, — сказала Сидни.
— Нет, не была.
— Была.
— Не была.
— Добрый вечер, дамы. Вас еще не пора разнимать?
Сидни отпустила локоть сестры: она свое дело сделала.
— Привет, Тайлер.
— Клер, ваша прическа, — произнес Тайлер, и Клер безотчетно прикрыла волосы рукой.
На голове у нее был белый ободок, который принесла ей Эванель, и это, вопреки всем ее усилиям, придавало ей юный и невинный вид.
— Она очень красивая. Я видел сон... Во сне у вас была такая прическа. Простите, я понимаю, что все это звучит очень глупо, но иначе сказать никак не могу. — Он рассмеялся, потом потер ладони друг о друга. — Все в один голос твердят мне, что я должен попробовать знаменитое вино из жимолости, которое делают Уэверли. То ли это городская традиция, то ли все сговорились помочь Клер сделать так, чтобы я выбросил ее из головы.
— Что?!
— Сидни рассказала мне, зачем вы потчуете меня всей этой вкуснятиной.
Клер обернулась к Сидни, которая притворилась смущенной, но на деле ничуть не раскаивалась.
— Вино из жимолости помогает видеть в темноте, — сухо сказала Клер. — Хотите — пейте, хотите — нет. Можете расшибить лоб о дерево, когда стемнеет. Или споткнуться о какой-нибудь камень. Мне все равно.
Тайлер взял бумажный стаканчик и улыбнулся ей.
— Значит, я смогу видеть в темноте вас.
— Я пока что не делаю разных видов вина для разных препятствий.
Тайлер выпил вино, не сводя с нее глаз. Сидни молча улыбалась. Все происходящее напоминало ей танец, в котором лишь один из танцоров знал движения.
Когда Тайлер отошел, Клер накинулась на сестру.
— Ты ему рассказала?!
— Почему это так тебя удивляет? Могла бы и догадаться. Я — личность предсказуемая.
— А вот и нет.
— А вот и да.
— Ой, шла бы ты лучше с кем-нибудь пообщалась, вместо того чтобы строить из себя всемогущую Уэверли, — буркнула Клер, тряхнув головой.
Но губы ее против воли дрогнули в предчувствии улыбки; между сестрами зарождалось что-то новое, какая-то неизведанная близость.
И это было здорово.

Генри Хопкинс до сих пор помнил тот день, когда завязалась их дружба с Сидни Уэверли. Сидни одиноко сидела под «паутинкой» для лазания на переменке. Он никогда не понимал, отчего другие ребята не хотят с ней играть, но сам следовал их примеру, ведь так делали все. Но в тот день у нее был такой печальный вид, что он подошел к ней и начал забираться по перекладинам у нее над головой. Вообще-то он не собирался с ней заговаривать, просто подумал, может, ей будет не так грустно, если кто-нибудь будет рядом. Она какое-то время смотрела на него, а потом вдруг спросила:
— Генри, ты помнишь свою маму?
Он тогда рассмеялся.
— Конечно помню. Я видел ее только сегодня утром. А ты свою разве не помнишь?
— Она уехала в прошлом году. Я начинаю забывать ее. Когда я вырасту, то никогда не брошу своих детей. Я буду видеть их каждый день и не позволю, чтобы они забыли меня.
Генри стало ужасно стыдно, так стыдно, что он даже упал с перекладины. И с того дня начал ходить за Сидни хвостом. Четыре года они вместе играли и вместе ели свои завтраки, сверяли ответы в домашних заданиях и вдвоем делали школьные проекты.
У него не было никаких причин ожидать, что, когда они перейдут из начальной школы в среднюю, что-то изменится. А потом в первый день после каникул он вошел в класс и увидел ее. Она расцвела и стала выглядеть так, что его бедная, обуреваемая гормональными бурями голова пошла кругом. Сидни стала как осень, когда листва меняет цвет, а плоды наливаются соком. Она улыбнулась ему, и он немедленно развернулся и выбежал из класса. Остаток дня он провел в туалете. Каждый раз, когда она пыталась заговорить с ним, ему начинало казаться, что он упадет в обморок, и он убегал. Очень скоро она бросила эти попытки.
Оно оказалось таким неожиданным, это влечение, и он чувствовал себя глубоко несчастным. Ему хотелось, чтобы все стало как раньше. С Сидни ему было интересно и весело; она могла рассказать о человеке все только по тому, какую прическу он носил, и это изумляло его. Он рассказал обо всем деду — о том, что была девчонка, которую он считал просто другом, но внезапно все изменилось, и он не знал, что с этим делать. Дед сказал, что все произошло в точности так, как должно было произойти, и без толку пытаться предсказать, что будет дальше. Людям нравится думать по-другому, сказал он, но то, что ты думаешь, никак не влияет на то, что происходит на самом деле. Сколько ни думай, как раньше уже не будет. Нельзя заставить себя разлюбить кого-то.
Он был уверен: Сидни решила, что он тоже бросил ее, как ее мать, или что он не хочет дружить с ней, как другие ребята. Он чувствовал себя последней свиньей. В конце концов в нее втюрился Хантер-Джон Мэттисон и сделал то, чего не смог сделать Генри, — сказал ей об этом. Генри оставалось только смотреть, как друзья Хантера-Джона становятся ее друзьями и она начинает вести себя в точности как они — насмехаться над людьми в коридорах, и над Генри тоже.
Это было так давно. Он слышал, что она вернулась в город, но как-то не задумывался об этом. Как и в прошлый раз, у него не было никаких причин ожидать, что ее возвращение что-то изменит.
А потом он увидел ее, и все началось заново — это непонятное томление, это желание снова увидеть ее, как в первый раз. У Хопкинсов в роду все мужчины женились на женщинах постарше, и ему не давал покоя вопрос: если он увидит ее изменившейся, повзрослевшей, испытает ли он опять это чувство? Как тогда, когда она изменилась за то лето перед шестым классом. Теперь, десять лет спустя, она казалась более умудренной, более опытной.
— Ты так таращишься на нее, что, того и гляди, проделаешь в ней дырку.
Генри обернулся на деда, который сидел за столиком в неизменном алюминиевом шезлонге. В руках он держал свою палку и время от времени окликал проходящих, точно зазывала на ярмарке.
— Я что, таращился?
— Уже тридцать минут как, — кивнул Лестер. — Ты не слышал ни слова из того, что я говорил.
— Прости.
— Тише! Она куда-то пошла.
Генри обернулся и увидел, что Сидни отошла от столика Уэверли и направляется к детской площадке. Волосы у нее блестели на солнце, яркие, как будто медовые. Она подошла к дочери и засмеялась, когда девочка нахлобучила ей на голову картонную шляпу. Сидни что-то сказала ей, девочка кивнула, и они, взявшись за руки, двинулись в его сторону.
Они направлялись прямо к нему.
Ему захотелось броситься в туалет, как тогда, в шестом классе.
Они приблизились к столику, и Сидни улыбнулась.
— Привет, Генри.
Генри боялся шелохнуться, опасаясь, что клокочущие внутри чувства разорвут его.
— Ты меня помнишь? — спросила Сидни.
Он кивнул.
— Это моя дочь Бэй.
Он снова кивнул.
Сидни, похоже, была слегка обескуражена, но ничего не сказала и принялась обсуждать с дочкой, какое мороженое выбрать. Шоколадно-мятное, клубнику с ревенем, персик с карамелью или кофе с ванилью. Это была идея деда. Предложи людям то, чего они пока не пробовали, и они никогда тебя не забудут. В честь праздника на подхвате у него были жены кое-кого из работников. Генри иногда тоже отпускал мороженое, но было совершенно ясно, что отвечают за продажу женщины.
— Можно нам два шоколадно-мятных, пожалуйста? — наконец попросила Сидни.
Генри немедленно взял два бумажных конуса и принялся наполнять их шариками мороженого.
Сидни наблюдала за ним; взгляд ее медленно переместился с его пальцев по рукам вверх, к лицу. Она продолжала смотреть на него. Он, все так же ни слова не говоря, передал им мороженое. Он даже улыбку из себя выдавить был не в состоянии.
— Рада была увидеть тебя снова, Генри. Хорошо выглядишь.
Сидни взяла дочку за руку и повела прочь. Когда они были посередине лужайки, она обернулась и посмотрела на него.
— В жизни своей не видывал более жалкого зрелища, — покашливая, произнес наконец Лестер. — Однажды в детстве меня оглушил доильный аппарат. Сбил с ног. Так вот, выглядел ты сейчас так, как я тогда.
— Поверить не могу, что я не сказал ни слова, — покачал головой Генри.
— Рраз — и доилка сбила меня с ног! Я тоже ни слова не мог произнести. Только рот разевал, как рыба, — посмеиваясь, сказал Лестер. Он поднял свою палку и ткнул внука в ногу. — Ррррраззз — и все!
Генри подскочил от неожиданности.
— Очень смешно! — буркнул он и сам начал смеяться.
Эванель с Фредом сидели на каменной скамье, опоясывающей фонтан. Они помахали Сидни и Бэй, когда те прошли мимо, уплетая мороженое.
К розовой футболке Бэй была приколота аляповатая брошь, которую принесла ей Эванель, и пожилая дама почувствовала укол совести. Бэй была такой честной и так пеклась о чувствах других людей, что сочла себя обязанной надеть брошь, потому что ее подарила Эванель. Но эта брошь совершенно не подходила для маленькой девочки. Зачем Эванель вообще понадобилось давать ей такую уродливую вещь? Пожилая дама вздохнула. Она могла так никогда этого и не узнать.
— Мне как-то не по себе, — признался наконец Фред, вытирая ладони о свои отглаженные шорты.
Эванель окинула его взглядом.
— Оно и видно.
Фред поднялся и принялся расхаживать туда-сюда. Эванель осталась сидеть на своем месте, в тени скульптуры в виде дубового листа. Фред изнывал из за них обоих от жары и беспокойства.
— Он сказал, что согласен поговорить со мной здесь. На людях. Он что, думает, я пристрелю его, если мы останемся наедине? — Ох уж эти мужчины. Жить с ними нельзя, пристрелить тоже. — Как вы можете быть такой спокойной? Как бы вы чувствовали себя, если бы ваш муж пообещал прийти и не пришел?
— Учитывая, что он мертв, я бы не сильно удивилась.
Фред уселся обратно на скамью.
— Простите.
Эванель похлопала его по колену. Фред вот уже почти месяц жил у нее в доме, и его присутствие стало неожиданно ярким пятном в ее существовании. Изначально предполагалось, что она предоставит ему временное убежище, однако Фред медленно, но верно приживался в ее доме. Они с Эванель целыми днями копались в залежах ее старья, и Фред, похоже, с удовольствием слушал истории, которые она рассказывала. Он взял на себя оплату счетов за ремонт на чердаке, и в доме появились рабочие с аппетитными задницами, от чего Эванель пришла в такой восторг, что установила внизу у лестницы кресло, чтобы наблюдать оттуда, как они работают.
Все это было так мило, по-семейному, и Фред повторял, что он заслуживает лучшего обращения, чем то, как обходился с ним Джеймс. Но порой, когда Эванель за завтраком передавала ему масло или просила подержать молоток, пока сама вешала на стену картину, он смотрел на то, что она протягивала ему, а потом на нее с такой надеждой во взгляде, что у нее щемило сердце. Вопреки всем его уверениям, он все еще втайне надеялся, что в один прекрасный день Эванель даст ему что-то такое, благодаря чему у них с Джеймсом все станет по-прежнему.
— Уже поздно, — сказал Фред. — Люди уже складывают одеяла. Может быть, я его не заметил.
Эванель увидела приближающегося Джеймса раньше, чем его заметил Фред. Джеймс был высокий и красивый. Он всегда был очень худым, прямо как в старину мрачные вдохновенные поэты с длинными пальцами и одухотворенными лицами. Эванель никогда не могла сказать о Джеймсе ничего худого. Как, впрочем, и все остальные в городе. Он работал в одной инвестиционной компании в Хикори и всегда держался отчужденно. Более тридцати лет Фред был его единственным близким другом, но внезапно все переменилось, и ни Фред, ни кто-либо другой в городе не знал почему.
Впрочем, у Эванель имелись свои подозрения. Дожив до ее возраста, можно было начать разбираться в жизни.

Долгая спокойная жизнь провоцировала людей на безумства. К примеру, все женщины из семейства Берджесс, сроду не имевшие меньше чем по шестеро детей, были образцом благопристойного поведения до тех пор, пока их выросшие дети не покидали дом. Однако стоило самому младшему из их отпрысков вылететь из родного гнезда, как они незамедлительно выкидывали какой-нибудь фортель, например, устраивали торжественное сожжение всех своих глухих платьев с высокими воротниками и принимались неумеренно душиться. А любому, кто состоял в браке более года, хотя бы раз доводилось испытать изумление, в один прекрасный день вернувшись откуда-нибудь домой и обнаружив, что муж снес стену, чтобы расширить комнату, или что жена перекрасила волосы — просто для того, чтобы муж взглянул на нее в другом свете. Существовал еще кризис среднего возраста и климакс. Существовали скоропалительные решения. Существовали романы. Случалось и такое, что в определенный момент кто-то просто заявлял: «С меня хватит!»
Фред наконец заметил приближающегося Джеймса и замер.
— Прости, я опоздал. Еле успел. — Джеймс слегка запыхался, лоб у него блестел от испарины. — Я только что из дома. Я кое-что забрал, но все остальное твое. Я хотел сказать тебе, что теперь у меня есть квартира в Хикори.
Ага, подумала Эванель. Так вот почему Джеймс хотел встретиться с Фредом здесь, на площади: так он мог быть уверен, что дома никого не будет и он сможет собрать вещи, не вступая в обсуждения с Фредом. Одного взгляда на Фреда Эванель хватило, чтобы увидеть: он тоже все понял.
— В следующем году я досрочно выхожу на пенсию и уезжаю. Во Флориду. Или в Аризону. Я еще не решил.
— Значит, все? — спросил Фред. На языке у него явно крутилось еще множество вопросов, однако в конце концов он спросил лишь: — Это конец?
— Я очень долго злился. А теперь я просто устал. — Джеймс наклонился вперед и уткнулся кистями в колени. — Мне надоело указывать тебе, как жить. Я бросил учебу за компанию с тобой, приехал сюда, чтобы жить с тобой, потому что ты не знал, что делать. Я успокаивал тебя: небо не рухнет на землю, если люди узнают, что ты гей. Мне приходилось вытаскивать тебя из дома, чтобы ты увидел это своими глазами. Я планировал наше меню и наш досуг. Я думал, что поступаю правильно. В колледже ты поразил меня своей уязвимостью, и, когда твой отец умер и тебе пришлось бросить учебу, я был в ужасе, что ты не справишься со всем этим в одиночку. Мне понадобилась уйма времени, чтобы осознать, что я оказал тебе медвежью услугу, Фред. И себе самому тоже. Пытаясь сделать тебя счастливым, я помешал тебе научиться делать это самостоятельно. Пытаясь подарить тебе счастье, я упустил свое собственное.
— Я исправлюсь. Только скажи мне... — Фред осекся на полуслове, раздавленный открытием, что все сказанное Джеймсом чистая правда.
Джеймс на миг зажмурил глаза, потом поднялся.
— Мне пора.
— Не уходи, прошу тебя, — прошептал Фред и схватил Джеймса за руку.
— Я больше не могу. Я не могу больше решать за тебя, как тебе жить. Я сам почти разучился это делать. — Джеймс поколебался. — Послушай, в Орионском колледже есть один преподаватель кулинарии, Стив... он еще заходит к тебе в магазин обсудить рецепты... советую тебе познакомиться с ним поближе. Ты ему нравишься.
Фред уронил руки, и лицо у него стало такое, как будто его только что ударили под дых.
Не говоря больше ни слова, Джеймс медленно зашагал прочь, такой высокий, худой и долговязый, похожий на клоуна на ходулях.
Фреду оставалось лишь смотреть ему вслед.
— Раньше я любил слушать, о чем разговаривают в обеденный перерыв девочки-кассирши, — наконец произнес он негромко, ни к кому не обращаясь. Интересно, подумала Эванель, он вообще помнит о ее присутствии? — Я думал, они просто глупые девчонки, которые считают, что нет в мире большей беды, чем когда ты не можешь выкинуть из головы человека, который разлюбил тебя. Они вечно хотели понять: почему? Почему их разлюбили? Они говорили, что это так мучительно.
Ни слова не говоря, Фред развернулся и зашагал прочь.

Сидни в одиночестве сидела на траве на старом лоскутном одеяле бабушки Уэверли. Бэй обзавелась подружками на детской площадке, и Сидни расстелила одеяло неподалеку от их родных, чтобы Бэй могла поиграть с ребятишками в фиолетово-синих сумерках.
Эмма сидела в шезлонге в обществе каких-то незнакомых Сидни людей. Хантера-Джона нигде поблизости видно не было. Время от времени Эмма исподтишка поглядывала на Сидни, но больше никаких попыток пообщаться не делала. Странно было оказаться в такой близости от бывших друзей и обнаружить, что все они превратились в чужаков. В салоне у Сидни уже завязались приятельские отношения, но для того, чтобы они переросли в дружбу, требовалось время. История так быстро не делалась.
Сидни наблюдала, как Бэй носится по лужайке с бенгальским огнем в руках, но обернулась, когда заметила, что справа к ней кто-то приближается.
Рядом с ее одеялом остановился Генри Хопкинс. С возрастом он превратился в красивого мужчину с густыми светлыми волосами, подстриженными коротко и без затей, и крепкими мускулистыми руками. Последнее ее четкое воспоминание, связанное с Генри, было о том, как она с друзьями потешалась над ним, когда он в старших классах споткнулся и упал в коридоре. В юности он был долговязым и неуклюжим, однако в нем было то спокойное достоинство, которое она так ценила, когда они были ребятишками. С возрастом их пути разошлись — она так и не поняла почему. Зато в старших классах, когда ей казалось, что она получила все, чего желала, она обращалась с ним просто отвратительно. Неудивительно, что он не стал с ней разговаривать, когда они с Бэй днем подошли к столику Хопкинсов.
— Привет, — сказал Генри.
Сидни против воли улыбнулась.
— Смотрите-ка, он умеет разговаривать.
— Не возражаешь, если я присяду рядышком?
— Как будто можно отказать мужчине, который угощает тебя бесплатным мороженым, — сказала Сидни, и Генри опустился на землю рядом с ней.
— Прости, что днем так вышло, — сказал Генри. — Я просто не ожидал тебя увидеть.
— Я думала, ты на меня злишься.
На лице Генри отразилось искреннее замешательство.
— С чего бы мне на тебя злиться?
— Ну, я не слишком-то красиво вела себя в старших классах. Прости. В детстве мы с тобой так дружили.
— Я никогда на тебя не злился. Даже сейчас я не могу пройти мимо детских тренажеров для лазания без того, чтобы не вспомнить о тебе.
— О да, — кивнула Сидни. — Многие мужчины говорили мне это.
Он рассмеялся. Она тоже. Все вдруг встало на свои места. Когда они, наконец успокоились, он посмотрел ей в глаза и сказал:
— Значит, ты вернулась.
— Вернулась.
— Я рад.
Сидни покачала головой. Такого поворота событий она не ожидала.
— Ты, пожалуй, первый, кто сказал мне об этом.
— Ну, по-настоящему хороших вещей стоит подождать.

— Вы не будете дожидаться фейерверка? — спросил Тайлер, глядя, как Клер складывает в коробки пустые бутылки из-под вина.
Он подошел к ней сзади, но она не обернулась. Для этого она была слишком смущена. Обернувшись, она превратилась бы в совершенно растерянную женщину, которая не в состоянии обуздать мужской интерес к ней. Стоя же к нему спиной, она оставалась прежней Клер, сдержанной и самодостаточной, какой считала себя до тех пор, пока в ее жизни не появился Тайлер и не вернулась Сидни.
Сидни с Бэй уже расстелили одеяло и дожидались, когда наконец достаточно стемнеет и начнется фейерверк. Клер заметила, что к ним успел присоединиться Генри Хопкинс, и пыталась уложить в голове этот факт. Генри Хопкинсу нравилась ее сестра.
Почему это ее волновало? Почему ее волновало, что Фред помогает Эванель?
Ее кокон рассыпался, точно обветшалая городская стена, и она чувствовала себя страшно беззащитной. Только Тайлера ей сейчас и не хватало.
— Я уже видела это шоу, — проговорила она, все так же стоя к нему спиной. — Под конец будет много грохота.
— Ну вот, теперь мне будет неинтересно. Можно, я вам помогу?
Она сложила коробки в штабель и подхватила две верхние, рассчитывая отнести две оставшиеся за второй заход.
— Нет.
— Понятно, — сказал Тайлер, поднимая коробки. — Значит, я просто возьму их.
Он двинулся следом за Клер по лужайке к ее фургону, который она оставила на улице. Его взгляд жег ей затылок. Она и не подозревала, каким уязвимым может сделать человека короткая стрижка. Она открывала постороннему взгляду все то, что всегда было спрятанным: ее шею, линию плеч, очертания груди.
— Чего вы боитесь, Клер? — негромко спросил он.
— Не понимаю, о чем вы.
Они подошли к фургону; Клер открыла багажник и сложила в него свои две коробки. Тайлер остановился сбоку от нее и поставил свои две коробки рядом.
— Вы боитесь меня?
— Вот еще! — скривилась она.
— Вы боитесь любви?
— Какая самонадеянность. — Она принялась пристегивать коробки, чтобы бутылки не разбились при движении. — Если я не поддерживаю ваши поползновения, это еще не значит, что я боюсь любви.
— Вы боитесь поцелуя?
— Ни один человек в здравом уме не боится поцелуя. — Она закрыла багажник и, обернувшись, обнаружила Тайлера куда ближе, чем ожидала, слишком близко. — Не вздумайте, — ахнула она и оказалась прижатой спиной к стенке фургона: он подступил к ней еще ближе.
— Это всего лишь поцелуй, — продолжал он, надвигаясь; она не могла понять, каким образом он может стоять так близко и при этом не касаться ее. — Что в нем такого страшного, верно?
Он уперся ладонью в стенку фургона рядом с ее плечом и наклонился вперед. Разумеется, можно было уйти. Отстраниться и вновь повернуться к нему спиной. Но тут он склонил голову, и она увидела тонкие паутинки морщин у него вокруг глаз и крохотный шрамик на мочке уха там, где оно когда-то было проколото. Все это лучше всяких слов рассказывало о нем, о его прошлом, складывалось в занимательную картинку, которую хотелось рассмотреть. Она вовсе не собиралась узнавать о нем такие подробности, но стоило всего лишь на миг поддаться любопытству, и она пропала.
Его губы медленно коснулись ее губ, и по коже ее разбежались теплые мурашки, как от коричного масла. Значит, вот как это бывает? Гм. Не так уж и противно. Он чуть наклонил голову, и ее охватило какое-то странное щекотное чувство. Оно появилось из ниоткуда и распространилось по всему телу. Клер изумленно ахнула, губы ее приоткрылись, и тут-то она утратила власть над происходящим. Его поцелуй стал более требовательным, его язык проник к ней в рот, и в ее мозгу разом пронеслись миллионы горячечных образов. Эти образы родились не в ее, а в его воображении — слившиеся в единое целое обнаженные тела, сплетенные руки, совместные завтраки, долгие годы друг рядом с другом. Откуда взялся этот упоительный морок? Господи, но до чего же это было приятно! Ее руки внезапно очутились в тысяче мест сразу: они прикасались к нему, цеплялись за него, притягивали ближе. Он прижал ее к фургону с такой силой, что едва не оторвал от земли. Это было невыносимо, ей казалось, она умирает, но от одной мысли о том, что это безумие может прекратиться, что этот мужчина, этот невероятный мужчина отпустит ее, у нее разрывалось сердце.
Прежде она задавалась вопросом, что будет, если он ее поцелует: уменьшится ли от этого ее нервозность, ее томление, или станет только еще хуже? Оказалось, что он впитал все это, словно энергию, а потом отдал назад, обогревая ее. Вот это открытие!
В ее сознание медленно проникли свистки и улюлюканье; она отстранилась и увидела группку подростков, щелкающих языками и ухмыляющихся.
Клер проводила их взглядом через плечо Тайлера. Он не сдвинулся с места. Он тяжело дышал, с каждым вздохом его грудь касалась ее груди, которая вдруг стала такой чувствительной, что это почти причиняло ей боль.
— Отпусти меня, — сказала она.
— Вряд ли получится.
Клер отпихнула его и выскользнула из его объятий. Его шатнуло вперед, как будто он не держался на ногах. Она поняла почему, когда попыталась забраться на водительское сиденье и с трудом добралась до него. Ее охватила такая слабость, словно она много дней ничего не ела и много лет не двигалась.
— И все это из-за одного поцелуя. Если мы когда-нибудь займемся любовью, мне придется приходить в себя целую неделю.
Он с такой легкостью рассуждал о будущем! Те образы, которые она уловила, были такими яркими. Но она не могла ввязаться во все это, потому что потом оно неминуемо должно было закончиться. Такие вещи всегда заканчиваются. Нельзя принять это удовольствие, потому что потом она всю оставшуюся жизнь будет тосковать по нему, расплачиваться за него.
— Оставь меня в покое, Тайлер, — сказала она; он с трудом отодвинулся от фургона, грудь у него все так же часто вздымалась и опадала. — Не нужно было этого делать. И больше такое не повторится.
Клер уселась в свой фургон и сорвалась с места, помчалась, то и дело наталкиваясь на поребрики и проезжая на красный свет.