Глава вторая

Сердце Элизабет громко стучало, когда, сменив туфли, она шагала взад и вперед по длинному, выложенному мрамором холлу. Прижав плечом телефонную трубку, она слушала бесконечные гудки, мысли у нее путались.
На миг остановившись, Элизабет заметила свое отражение в зеркале. Карие глаза были широко распахнуты от ужаса. Она редко позволяла себе такую неряшливость. Такое отсутствие самоконтроля. Волосы, выбившиеся из французского пучка, растрепались и торчали во все стороны, как у человека, сунувшего пальцы в электрическую розетку. Тушь на ресницах размазалась, помады на губах не осталось — только контур от карандаша сливового оттенка, а тональный крем лежал какими-то жалкими пятнами. Исчез ее привычный ухоженный вид. От этой мысли сердце у нее забилось еще чаще, а паника усилилась.
«Дыши, Элизабет, дыши», — сказала она себе. Дрожащей рукой пригладила выбившиеся волосы, послюнив палец, стерла тушь под глазами, плотно сжала губы, одернула пиджак и откашлялась. Она просто на миг потеряла самообладание, вот и все. Больше это не повторится. Она переложила телефон к другому уху. Оказывается, она прижимала трубку плечом с такой силой, что на шее остался отпечаток сережки.
Наконец ей ответили, и она повернулась спиной к зеркалу, чтобы не отвлекаться.
— Полицейский участок Бале-на-Гриде.
Элизабет узнала голос на том конце провода.
— Привет, Мэри, это Элизабет… опять. Сирша взяла машину и уехала, — она помедлила, — опять.
В трубке раздался слабый вздох.
— Как давно это произошло?
Элизабет присела на нижнюю ступеньку лестницы и приготовилась к обычной череде вопросов. Она на секунду прикрыла глаза, чтобы дать им чуть-чуть отдохнуть, но, почувствовав облегчение оттого, что все вокруг отступило, не стала открывать их снова.
— Пять минут назад.
— Понятно. Она сказала, куда направляется?
— На луну, — коротко ответила Элизабет.
— Что? — переспросила Мэри.
— Ты правильно услышала, она сказала, что отправляется на луну, — твердо произнесла Элизабет. — Видимо, там ее смогут понять.
— На луну, — повторила Мэри.
— Да, — раздраженно ответила Элизабет. — Наверное, для начала стоит поискать ее на автостраде. Думаю, на луну другим путем не добраться. Правда, не знаю, где именно она свернет. Скорее всего, она движется на северо-восток в Дублин, или, кто знает, может, она уже на пути в Корк. Видимо, у них там есть летательный аппарат, который заберет ее с нашей планеты. В любом случае я бы проверила авто…
— Элизабет, успокойся, ты же знаешь, что я не могу не задать эти вопросы.
— Знаю. — Элизабет снова попыталась взять себя в руки. В эту минуту она должна была присутствовать на важной встрече. Важной для нее, важной для ее фирмы по дизайну интерьеров.
Постоянную няню Люка, Эдит, сейчас заменяла приходящая. Эдит несколько недель назад уехала на три месяца путешествовать — она грозилась это сделать уже шесть лет — и оставила вместо себя молодую девушку, совершенно не подготовленную к выходкам Сирнш. Девушка в панике позвонила Элизабет на работу… опять, и Элизабет пришлось бросить все… опять и примчаться домой… опять. Однако не стоит удивляться, что это произошло… опять. Напротив, ее удивляло, что Эдит, если не считать нынешней поездки в Австралию, продолжала все эти годы каждый день приходить на работу. Шесть лет, что она помогала Элизабет растить Люка, были сплошной нервотрепкой, и Элизабет постоянно ждала звонка или письменного заявления об уходе. Быть няней Люка непросто. Как и его приемной матерью.
— Элизабет, ты тут?
— Да. — Она открыла глаза. — Прости, что ты сказала?
— Я спросила, на какой машине она уехала.
Элизабет состроила страшную гримасу телефонной трубке.
— Да все на той же, Мэри, все на той же чертовой машине, будь она неладна! На той же, что на прошлой неделе, и на позапрошлой, и на позапозапрошлой.
— Марка машины, — не сдавалась Мэри.
— «БМВ», — оборвала ее Элизабет. — Тот же проклятый черный «БМВ-330» с откидным верхом. Четыре колеса, две двери, один руль, два зеркала, фары и-
— Капот и багажник, — перебила ее Мэри. — В каком она была состоянии?
— Сияла, я только что ее вымыла, — дерзко ответила Элизабет.
— Это замечательно, а в каком состоянии была Сирша?
— В обычном.
— В состоянии опьянения?
— Именно в нем. — Элизабет встала и пошла на кухню. Стук каблуков по мраморному полу эхом отдавался в доме. Все лежало на своих местах. Ловушка для света — вот что такое ее кухня. От проникавшего через стекло оранжереи солнца было жарко. Элизабет даже зажмурилась. Идеально чистая кухня сверкала, черные гранитные поверхности искрились, хромированные краны блестели. Царство нержавеющей стали и орехового дерева. Она сразу направилась к своей спасительнице — кофеварке. Ее измученный организм остро нуждался во вливании жизненных сил. Элизабет открыла кухонный шкаф и достала маленькую кофейную чашку бежевого цвета. Прежде чем закрыть дверцу шкафа, она повернула одну из стоявших там чашек так, чтобы ее ручка оказалась с правой стороны, как у всех остальных. Выдвинув большой стальной ящик со столовыми приборами и заметив, что нож лежит в отделении для вилок, переложила его на нужное место, достала ложку и задвинула ящик обратно.
Уголком глаза Элизабет увидела небрежно переброшенное через ручку плиты полотенце. Она отнесла его в подсобку, достала чистое из аккуратной стопки в шкафу, сложила ровно пополам и повесила на ручку. У всего должно быть свое место.
— Я не меняла номерные знаки с прошлой недели, так что да, они те же самые, — устало ответила Элизабет на еще один бессмысленный вопрос. Чтобы не повредить стеклянную поверхность стола, она поставила дымящуюся чашку на мраморную подставку Отряхнув брюки и сняв пылинку с пиджака, она села в оранжерее и посмотрела на свой большой сад и простирающиеся за ним зеленые холмы, которым, казалось, не было конца. Сорок оттенков зеленого, золотого и коричневого.
Она вдохнула аромат горячего эспрессо, и силы сразу же вернулись к ней. Она представила себе свою сестру, мчащуюся по холмам в ее машине с откинутым верхом: руки подняты, глаза закрыты, ярко-рыжие волосы развеваются на ветру, она чувствует себя свободной. Сирша по-ирландски значит «свобода». Имя было выбрано матерью в последней отчаянной попытке сделать так, чтобы материнские обязанности, которые она презирала, казались ей меньшим наказанием. Она хотела, чтобы вторая дочь освободила ее от оков брака, материнства, ответственности… действительности.
Мать встретила ее отца в шестнадцать лет. Она проезжала через город с группой поэтов, музыкантов и мечтателей и разговорилась в местном пабе с фермером Бренданом Эганом. Старше ее на двадцать лет, он был очарован ее странными диковатыми манерами и беззаботным характером. Ей это польстило. И они поженились. В восемнадцать лет у нее родился первый ребенок, Элизабет. Как выяснилось, мать нельзя было приручить, ее все больше и больше раздражало заточение в сонном, затерянном в горах городке, через который она когда-то намеревалась всего лишь проехать. Плачущий ребенок и бессонные ночи вызывали у нее тоску, она все глубже погружалась в себя, в мысли о свободе. В конце концов мечты и реальность перепутались в ее голове, и мать стала пропадать на несколько дней. Она отправлялась странствовать и открывать новые места и других людей.
В двенадцать лет Элизабет уже сама заботилась о себе и о молчаливом, погруженном в раздумья отце и не спрашивала, когда мать вернется домой, потому что знала, что рано или поздно та вернется обязательно — с пылающими щеками, сияющими глазами — и, задыхаясь, станет рассказывать о большом мире и о том, что в нем бывает. Она врывалась время от времени в их тихое существование, как свежий летний ветерок, принося с собой оживление и надежду. Обстановка в их одноэтажном фермерском доме всегда менялась с ее возвращением, словно стены впитывали ее энтузиазм. Элизабет сидела на кровати матери, слушала ее истории, и голова кружилась от удовольствия. Такая атмосфера держалась недолго, всего лишь несколько дней, пока матери не надоедало рассказывать истории и она не отправлялась на поиски новых.
Она часто привозила странные вещи на память о своих путешествиях — ракушки, камни, листья. Элизабет помнила вазу с длинной сочной травой, стоявшую посередине обеденного стола, как будто это было самым экзотическим растением на свете. Когда Элизабет спросила, на каком поле мать нарвала эту траву, та просто подмигнула ей и нажала на кончик носа, обещая, что когда-нибудь она вырастет и поймет. Отец тихо сидел в своем кресле у камина, читая газету, но никогда не переворачивал страницы. Он так же терялся в мире слов ее матери, как и она сама.
Когда Элизабет было двенадцать лет, мать снова забеременела, но, несмотря на то что новорожденную девочку назвали Сиршей, этот ребенок не принес свободы, о которой мать так мечтала, и она отправилась в новое путешествие. Из которого не вернулась. Их отца, Брендана, совершенно не интересовало маленькое существо, послужившее причиной ухода жены, и он просто тихо ждал ее в своем кресле у огня. Читая газету, но никогда не переворачивая страницы. Годами. Всегда. Вскоре Элизабет устала ждать возвращения матери и приняла на себя все заботы о Сирше.
Сирша унаследовала кельтскую внешность отца — светлые рыжие волосы и белую кожу, тогда как Элизабет была копией матери. Оливковая кожа, каштановые волосы, почти черные глаза — все это благодаря древним испанским корням, уходящим в глубь веков. С каждым днем Элизабет все больше напоминала мать и понимала, что отец с трудом это переносит. Она начала ненавидеть себя и, помимо непрерывных попыток вести хоть какие-то разговоры с отцом, еще упорнее старалась доказать ему и самой себе, что у них с матерью нет ничего общего, что ей знакомо чувство преданности.
Окончив в восемнадцать лет школу, Элизабет оказалась в сложном положении: чтобы учиться в университете, нужно было переехать в Корк. Для принятия этого решения потребовалось все ее мужество. Отец рассматривал поступление дочери в университет как предательство и к любым дружеским отношениям, которые она заводила, относился точно так же. Он требовал внимания, желая оставаться единственным человеком в жизни своих дочерей, как будто в его власти было удержать их при себе навсегда. Впрочем, ему это почти удалось, и он был отчасти виноват в том, что у Элизабет не было ни развлечений, ни друзей. Она привыкла вежливо уходить, когда где-нибудь завязывался светский разговор, так как знала, что лишнее время, проведенное вдали от фермы, вызовет упреки и неодобрение. В любом случае забота о Сирше и школа занимали все ее время. Брендан обвинял ее в том, что она, совсем как мать, считает себя выше него и презирает Бале-на-Гриде. У нее же маленький городок вызывал клаустрофобию, ей казалось, что их унылый фермерский дом погружен в темноту и безвременье. Как будто даже дедушкины часы в холле ждали возвращения матери.
— А где Люк? — спросил голос Мэри в телефонной трубке, резко возвращая Элизабет к реальности.
Элизабет язвительно ответила:
— Ты что, действительно думаешь, что Сирша взяла бы его с собой?
Трубка молчала.
Элизабет вздохнула:
— Он здесь.
Имя «Сирша» было для сестры Элизабет не просто именем. Оно дало ей индивидуальность, определило стиль жизни. Все оттенки значения этого имени влились в ее кровь. Она была вспыльчивой, независимой, необузданной и свободной. Она настолько четко шла по стопам матери, которую помнить не могла, что Элизабет иногда казалось, будто она видит перед собой мать. Но Сирша постоянно исчезала из поля ее зрения. Она забеременела в шестнадцать лет, и никто, даже она сама, не знал от кого. Когда ребенок появился на свет, Сирша не стала мучиться проблемой выбора имени, но со временем стала звать его Лакки, Счастливчик. Еще одно загаданное желание. Так что Элизабет назвала его Люком. И опять, на сей раз в возрасте двадцати восьми лет, Элизабет взяла на себя заботу о ребенке.
При взгляде на Люка в глазах Сирши не отражалось ничего, хорошо еще, что она вообще его узнавала. Элизабет поражало, что между ними нет совсем никаких отношений, никакой связи. Сама Элизабет никогда не планировала заводить детей, на самом деле она даже заключила сама с собой договор о том, что у нее никогда их не будет. Она выросла кое-как сама и вырастила сестру и больше не хотела растить никого. Пришло время позаботиться о себе. В двадцать восемь лет, после нелегкой учебы в школе и колледже, она с успехом начала заниматься своей собственной фирмой по дизайну интерьеров. Она понимала, что только она, и никто больше, способна создать Люку нормальные условия для жизни. Она достигла поставленных целей, полностью контролируя свои действия, поддерживала порядок в делах, не давала себе поблажек и всегда оставалась реалисткой, веря в факты, а не в мечты, и, главное, много работала и выкладывалась на все сто. Глядя на мать с сестрой, она хорошо усвоила, что ничего не добьется, если будет гоняться за мечтами и строить воздушные замки.
Теперь ей было уже тридцать четыре и она жила вдвоем с Люком в доме, который любила. Она сама купила его и платила за него без чьей-либо помощи. Это было ее убежище, место, где она могла уединиться и почувствовать себя в безопасности. Она оставалась одна, потому что любовь — это нечто такое, что контролю не подлежит. А ей нужно было всегда контролировать ситуацию. Когда-то она уже любила и была любима, почувствовала вкус мечтаний и узнала, что такое быть на седьмом небе от счастья. Также она узнала, каково потом с глухим стуком упасть обратно на землю. Необходимость взять на себя заботу о ребенке сестры положила конец ее любви, и с тех пор у нее никого не было. Она научилась больше не терять контроль над своими чувствами.
Громко хлопнула входная дверь, и она услышала в холле топот маленьких ног.
— Люк! — позвала она, зажимая рукой телефонную трубку.
— А? — спросил он невинно, в дверном проеме показались его голубые глаза и светлые волосы.
— Не «а?», а «что?», — строго поправила его Элизабет. За эти годы голос ее приобрел учительские нотки.
— Что? — повторил он.
— Что ты делаешь?
Люк вошел в холл, и Элизабет сразу заметила его испачканные травой колени.
— Айвен и я просто играем в видеоигры, — объяснил он.
— Мы с Айвеном, — поправила она, продолжая слушать, как Мэри на том конце провода договаривается об отправке полицейской машины.
Люк взглянул на тетю и вернулся в детскую.
— Подожди секунду, — закричала Элизабет в трубку, когда наконец поняла, что ей только что сказал Люк. Она вскочила со стула, ударившись об ножку стола и пролив кофе на его стеклянную поверхность. Чертыхнулась. Черные ножки стула из кованого железа со скрежетом проехались по мраморному полу. Прижав трубку к груди, она бросилась через длинный холл в детскую. Выглянув из-за угла, она увидела сидящего на полу Люка, глаза которого были прикованы к экрану телевизора. Эта комната и его спальня были единственными помещениями в доме, где она разрешала ему держать свои игрушки. Забота о ребенке не изменила ее, как думали многие, и нисколько не смягчила ее характер. Забирая или отвозя Люка, она побывала в домах многих его друзей, где повсюду валялись игрушки, о которые все спотыкались. Ей приходилось пить кофе с мамами, сидя на плюшевых мишках в окружении бутылочек, молочных смесей и подгузников. Но не в ее доме. Эдит знала об этих правилах и не нарушала их. С тех пор как Люк подрос и понял, что за человек его тетя, он тоже стал послушно следовать ее требованиям и играл только в той комнате, которую она ему для этого выделила.
— Люк, кто такой Айвен? — спросила Элизабет, обыскивая глазами комнату. — Ты же знаешь, что нельзя приводить домой незнакомых людей, — озабоченно добавила она.
— Это мой новый друг, — ответил он, не отрывая глаз от накаченного борца, теснящего на экране своего соперника.
— Ты же знаешь, я настаиваю на том, чтобы знакомиться с твоими друзьями до того, как ты приведешь их в дом. Где он? — спросила Элизабет, открывая дверь и входя в детскую. Она надеялась, что этот друг окажется лучше предыдущего маленького разбойника, нарисовавшего портрет своей счастливой семьи несмываемым фломастером прямо на стене, которую после этого пришлось перекрашивать.
— Вон там. — Не отводя глаз от экрана, Люк кивнул в сторону окна.
Элизабет подошла к окну и выглянула в сад перед домом. Никого не увидев, она сложила руки на груди:
— Он что, прячется?
Люк нажал кнопку «Пауза» и наконец оторвал взгляд от борцов на экране. В замешательстве он нахмурился.
— Да вот же он! — показал он на большую подушку, набитую сухими бобами, около которой Элизабет стояла.
Элизабет уставилась на подушку, удивленно раскрыв глаза:
— Где?
— Вон там, — повторил он.
Прищурившись, Элизабет вопросительно посмотрела на него.
— Рядом с тобой, на подушке. — От волнения голос Люка стал громче. Он смотрел на желтую вельветовую подушку, как будто приказывая своему другу появиться.
Элизабет проследила за его взглядом.
— Ты что, не видишь? — Он выронил джойстик и резко встал.
Повисло напряженное молчание, и Элизабет почувствовала, как от Люка исходят волны ненависти. Она понимала, о чем он думает: ну почему она не может увидеть его нового друга, почему не может хотя бы раз подыграть, почему она никогда не может притвориться? Она сглотнула слюну и осмотрела комнату — на тот случай, если действительно не заметила гостя. Но никого не было.
Она наклонилась, чтобы быть с Люком на одном уровне, и у нее хрустнули колени.
— Кроме нас с тобой, в этой комнате никого нет, — тихо прошептала она. Почему-то было легче сказать это шепотом. Легче для нее или для Люка — она не знала.
Щеки у Люка вспыхнули, дыхание участилось. Он стоял в центре комнаты в окружении проводов, руки опущены, на лице застыло беспомощное выражение. Сердце Элизабет гулко забилось в груди, и она беззвучно взмолилась: «Пожалуйста, ну пожалуйста, не будь как твоя мать». Она прекрасно знала, куда могут завести человека фантазии.
В конце концов Люк не выдержал и сказал, уставившись в пустоту:
— Айвен, скажи ей что-нибудь!
Повисло молчание. Люк смотрел в пустоту, а потом громко засмеялся. Он снова взглянул на Элизабет, и улыбка померкла, когда он понял, что она никак не реагирует.
— Ты что, правда не видишь его? — нервно взвизгнул он. Потом еще более сердито повторил: — Почему ты его не видишь?
— Ладно, ладно! — Элизабет старалась не паниковать. Она выпрямилась, чтобы вернуться на тот уровень, который был ей подконтролен. Она не видела никакого Айвена, а разум не разрешал ей притворяться. Ей хотелось как можно скорее выйти из комнаты. Она подняла ногу, чтобы переступить через подушку, но передумала и решила ее обойти. Уже находясь в дверях, она в последний раз обвела взглядом комнату в поисках загадочного Айвена. Никого.
Люк пожал плечами, сел на пол и вернулся к своей игре с борцами.
— Люк, я ставлю пиццу в духовку.
Молчание. Что она еще должна сказать? В такие моменты она понимала, что даже чтение всех в мире руководств по воспитанию детей ей не поможет. Правильное воспитание идет от сердца, оно должно быть инстинктивным, и уже не в первый раз она огорчилась из-за того, что у нее это не получается.
— Будет готово через двадцать минут, — неуклюже закончила она.
— Что? — Люк снова нажал «Паузу» и посмотрел в окно.
— Я сказала, будет готово через двад…
— Да нет, я не тебе, — ответил Люк, снова погружаясь в мир видеоигр. — Айвен тоже хочет пиццу. Он сказал, что это его любимое блюдо.
— А… — Элизабет беспомощно сглотнула.
— С оливками, — добавил Люк.
— Но, Люк, ты же ненавидишь оливки.
— Да, но их любит Айвен. Он говорит, что любит их больше всего.
— А…
— Спасибо, — сказал Люк тете, посмотрел на лежащую на полу подушку, улыбнулся, поднял вверх большой палец и снова отвернулся.
Элизабет медленно вышла из детской. Вдруг она поняла, что все еще прижимает к груди телефонную трубку.
— Мэри, ты еще тут? — Она начала грызть ноготь и, глядя на закрытую дверь детской, пыталась понять, что ей делать теперь.
— Я уж подумала, что ты тоже отправилась на луну. И собиралась послать машину к твоему дому, — захихикала Мэри.
Мэри приняла ее молчание за обиду и извинилась.
— В любом случае ты была права: Сирша действительно собиралась на луну, но, к счастью, решила по дороге остановиться, чтобы заправиться. То есть чтобы заправиться самой. Твою машину нашли на главной улице, где она мешала проезду. Двигатель работал, а водительская дверь была распахнута настежь. Тебе еще повезло, что Пэдди обнаружил ее до того, как кто-нибудь на ней уехал.
— Дай угадаю. Машина была брошена рядом с пабом.
— Верно. — Мэри сделала паузу. — Ты хочешь подать заявление?
Элизабет вздохнула:
— Нет. Спасибо, Мэри.
— Нет проблем. Я договорюсь, чтобы кто-нибудь пригнал машину к тебе домой.
— А что с Сиршей? — Элизабет мерила шагами холл. — Где она?
— Мы ее некоторое время подержим тут.
— Я за ней приеду, — быстро сказала Элизабет.
— Нет. — Голос Мэри был тверд. — Поговорим об этом позже. Ей нужно успокоиться перед тем, как куда-нибудь отправиться.
Элизабет услышала, как в детской Люк смеется и без умолку болтает сам с собой.
— Кстати, Мэри, — добавила она со слабой улыбкой. — Пока мы с тобой разговариваем, скажи тому, кто пригонит машину, чтобы он захватил с собой еще и психиатра. Кажется, у Люка появился воображаемый друг…
В детской Айвен закатил глаза и поудобнее устроился на подушке. Он слышал, что она говорила по телефону. С тех пор как он приступил к этой работе, родители называли его только так, и это уже начинало ему по-настоящему надоедать. В нем не было абсолютно ничего воображаемого.
Они просто не могли его увидеть.

Глава четвертая

Элизабет закуталась в халат и завязала пояс. Подобрав под себя длинные ноги, она уютно устроилась в огромном кресле в гостиной. Завернутые в полотенце мокрые волосы башней возвышались у нее на голове, кожа источала фруктовый аромат после пенной ванны. В руках у нее была чашка свежесваренного кофе со сливками, и она смотрела телевизор, в буквальном смысле наблюдая за тем, как сохнет краска. Показывали ее любимое шоу про ремонт и перестройку домов, ей очень нравилось смотреть, как ведущим удается превращать самые запущенные и убогие комнаты в изысканные и элегантные.
Она с детства обожала переделывать все, к чему прикасалась. Томительные часы ожидания матери тратились на украшение кухонного стола россыпью ромашек, разбрасывание блесток на коврике у входной двери и скучном сером каменном полу фермы, на декорирование свежими цветами рамок для фотографий и украшение постельного белья пестрыми лепестками. Элизабет считала, что в этом проявлялся ее характер, заставляющий все исправлять, всегда стремиться к лучшему, никогда не успокаиваться, не знать удовлетворения.
Она считала, что это были ее детские попытки не дать матери снова уйти. Ей казалось, чем красивее дом, тем дольше мать в нем останется. Но ромашкам на столе доставалось не больше пяти минут внимания, блестки на коврике быстро затаптывались, цветы на рамках для фотографий не могли выжить без воды, а лепестки, разложенные на постели, оказывались на полу во время беспокойного сна матери. Как только эти уловки переставали действовать, Элизабет тут же снова начинала придумывать что-то такое, что могло бы по-настоящему привлечь мать и настолько ей понравиться, чтобы она уже не могла с этим расстаться. Элизабет и в голову не приходило, что «чем-то таким» может быть она сама.
Став старше, она полюбила выявлять истинную красоту вещей и, пока жила на старой ферме отца, приобрела в этом деле большой опыт. Теперь она любила рабочие дни, когда занималась восстановлением старых каминов, снимала ветхое ковровое покрытие и обнаруживала под ним прекрасный пол, лежавший там изначально. Даже в собственном доме она непрерывно что-то меняла, переставляла с места на место. Она стремилась к безупречности. Ставила перед собой задачи, иногда невыполнимые, чтобы только доказать самой себе и всем, что каждая, даже на первый взгляд уродливая вещь таит в себе красоту.
Элизабет получала от работы огромное удовольствие, а когда в Бале-на-Гриде и окружающих городках развернулось жилищное строительство, она начала неплохо зарабатывать. Если появлялись новые веяния, ее фирма узнавала об этом первой. Она свято верила в то, что хороший дизайн делает жизнь лучше. Красивые, удобные и функциональные пространства — вот что она рекомендовала своим клиентам.
Ее собственная гостиная была решена в мягких тонах. Замшевые диванные подушки, пушистые ковры — она любила чувствовать предметы. Светло-кофейные и кремовые оттенки, как чашка кофе в ее руке, помогали ей привести мысли в порядок. В этом вечно спешащем куда-то мире ей было жизненно необходимо иметь спокойный дом, чтобы сохранить рассудок, укрыться от хаоса и суеты. По крайней мере, у себя дома она все держала под контролем. Сюда она могла впускать лишь тех, кого хотела, решать, сколько они пробудут и где именно расположатся. В отличие от сердца, куда люди входят без спроса, вторгаются в любые уголки, и попробуй потом удержать их дольше, чем они планировали. Нет, в дом к Элизабет гости приходили только по ее желанию. А она не желала, чтобы они приходили вообще.
Встреча в пятницу была очень важной. Она потратила несколько недель, планируя ее, обновляя портфолио, готовя слайды для презентации, подбирая вырезки из газет и журналов, где говорилось об оформленных ею домах. Она собрала всю свою жизнь в одну папку, чтобы убедить заказчиков поручить ей эту работу. Древнюю башню, возвышающуюся на горном склоне над Бале-на-Гриде, собирались снести, чтобы освободить место под гостиницу. Когда-то, во времена викингов, эта башня защищала город от врагов, но Элизабет не видела смысла сохранять ее в нынешнем виде: ни художественной, ни исторической ценности она не представляла. Когда туристические автобусы, забитые жадными до впечатлений людьми со всего мира, проезжали Бале-на-Гриде, гиды об этой башне даже не упоминали. Никто ею не гордился, никто не интересовался. Уродливое нагромождение камней, да и только. Ее ни разу не реставрировали, и она тихо осыпалась и разрушалась, днем служила приютом подросткам, а ночью — местным пьяницам. Сирша принадлежала к обеим этим группам.
Но многие жители городка начали борьбу против строительства гостиницы, утверждая, что с башней связана сказочная и романтическая история. Поползли слухи, что, если башню снесут, из города уйдет любовь. Это привлекло внимание желтой прессы, развлекательных программ, и застройщики вскоре поняли, что обнаруженная ими золотая жила оказалась еще богаче. Они решили восстановить башню, придав ей прежний славный вид, но гостиницу все же построить, поместив башню в ее внутренний дворик как исторический памятник, который не даст угаснуть любви в Городе сердец. Неожиданно по всей стране возник интерес к этому проекту, людям захотелось пожить в гостинице рядом с башней, освященной любовью.
Будь ее воля, Элизабет сама сровняла бы башню с землей. Она считала, что эту нелепую историю придумал кто-то из обитателей городка, чтобы сохранить башню. Такая легенда годилась разве что для туристов и мечтателей. Зато оформление интерьера гостиницы очень ее заинтересовало. Заведение будет небольшим, однако сможет дать работу местным жителям. Кроме того, это всего в нескольких минутах от ее дома, так что ей не пришлось бы беспокоиться о том, что Люк надолго остается один.
Раньше Элизабет постоянно находилась в разъездах. Она никогда не проводила в Бале-на-Гриде больше двух-трех недель подряд и радовалась возможности путешествовать и работать в других странах. Ее последний большой проект был в Нью-Йорке, однако с рождением Люка всему этому пришел конец. Оставшись с младенцем на руках, Элизабет не могла разъезжать по другим городам, не говоря уж о странах. Это был очень сложный период: она пыталась основать свою фирму в Бале-на-Гриде и привыкала к мысли, что ей опять придется воспитывать ребенка. Ей ничего не оставалось, кроме как нанять Эдит, ведь отец не стал бы ей помогать, а Сирше, разумеется, не было до Люка никакого дела. Теперь, когда он стал старше и пошел в школу, Элизабет обнаружила, что поиски заказов в окрестностях Бале-на-Гриде дают все меньше и меньше результатов. Строительный бум наверняка со временем кончится, и она постоянно волновалась, не придет ли вместе с этим конец и ее бизнесу.
Ей нельзя было уходить с переговоров в пятницу. Никто в офисе не мог продемонстрировать ее компетентность в области дизайна лучше, чем она сама. Ее сотрудницами были Бекка, отвечавшая на звонки, и Поппи. Бекка, скромная и безумно застенчивая семнадцатилетняя девушка, начала работать у Элизабет стажеркой, еще учась в школе, а потом решила больше к учебе не возвращаться. Она усердно трудилась, вела себя тихо и не болтала в офисе, что очень нравилось Элизабет, и она взяла ее на работу вскоре после того, как Сирша, работавшая неполный рабочий день, подвела ее. И не просто подвела. Пришлось срочно нанимать нового человека. Чтобы справиться с хаосом. Опять. То, что она держала Сиршу при себе в течение дня, пытаясь помочь ей встать на ноги, привело лишь к тому, что Сирша взбунтовалась и еще больше отдалилась от нее.
Двадцатипятилетняя Поппи недавно окончила художественное училище, она была полна потрясающих и нереализуемых творческих планов и готова раскрасить мир в еще не придуманный ею самой цвет. В офисе работали только они втроем, но Элизабет часто прибегала к услугам шестидесятивосьмилетней миссис Брэкен, настоящей волшебницы по части шитья, державшей в городе обивочную мастерскую. Неимоверно сварливая, она настаивала на том, чтобы ее называли миссис Брэкен, а не Гвен, — в знак почтения к ее обожаемому, увы, покойному мистеру Брэкену, у которого, как полагала Элизабет, никогда не было имени. И наконец, у нее еще работал пятидесятидвухлетний Гарри, мастер на все руки, для которого не существовало ничего невозможного: он с одинаковым успехом развешивал картины и прокладывал проводку. Но при этом был не в состоянии понять, как незамужняя женщина может иметь собственное дело, не говоря уже о том, что она воспитывает чужого ребенка. В зависимости от бюджета проекта Элизабет могла предложить своим клиентам самые разные услуги — от инструктирования маляров и декораторов до выполнения всей работы самостоятельно, но обычно ей нравилось принимать во всем активное участие. Она любила наблюдать за тем, как все преображается, ведь это было частью ее натуры — желание исправить все самой.
В том, что Сирша в то утро появилась в доме Элизабет, не было ничего необычного. Она часто приезжала пьяная, осыпала сестру оскорблениями, пыталась забрать все, до чего могла дотянуться и что можно было продать. Элизабет даже не знала, только ли алкоголь у нее теперь в ходу. Много времени прошло с тех пор, когда они с сестрой последний раз разговаривали по-человечески. Когда Сирше исполнилось четырнадцать, у нее в голове как будто щелкнул какой-то выключатель, и она ушла от них в другой мир. Элизабет пыталась ей помочь, отправляла на консультации к врачам, в реабилитационные центры, давала ей деньги, находила работу, сама нанимала ее, позволила переехать к ней, снимала для нее квартиры. Элизабет пробовала быть ей другом, пробовала быть врагом, смеялась вместе с ней и кричала на ее, но ничего не помогало. Сирша была для нее потеряна, потеряна в мире, где никто другой не имел значения.
Элизабет не могла не думать об иронии, заключенной в ее имени. Сирша не была свободной. Может, она и чувствовала себя свободной, приходя и уходя когда вздумается, не испытывая ни к кому и ни к чему ни малейшей привязанности, но она была рабой своих пристрастий. Однако сама она того не замечала, а слова Элизабет пропускала мимо ушей. Элизабет не могла полностью отвернуться от сестры, но у нее не было больше сил и надежды на то, что Сиршу можно изменить. Она уже потеряла всех своих друзей и возлюбленных из-за непоколебимой веры в то, что все можно исправить. Видя, как Сирша постоянно использует сестру в своих интересах, они все больше и больше разочаровывались, пока не уходили из ее жизни навсегда. Но Элизабет не чувствовала себя жертвой. Она всегда владела ситуацией и прекрасно понимала, зачем делает то, что делает. Не в ее правилах было бросать на произвол судьбы члена своей семьи. Она не собиралась становиться похожей на мать. Всю жизнь старалась избежать этого.
Элизабет, встревожившись, нажала кнопку «Звук» на телевизионном пульте, и в комнате стало тихо. Она наклонила голову набок — ей снова что-то послышалось. Осмотревшись и увидев, что все в порядке, она вернула звук обратно.
Но вот опять.
Она снова выключила звук и поднялась с кресла.
Было двадцать два пятнадцать, еще не совсем стемнело. Она выглянула в раскинувшийся за домом сад, но в сумерках смогла разглядеть только черные тени и силуэты. Элизабет быстро задернула шторы и, оказавшись в своем сливочно-бежевом коконе, сразу почувствовала себя в безопасности. Она затянула потуже пояс халата и снова села в кресло, обняв руками колени, как будто защищалась от кого-то. На нее смотрел пустой кожаный диван кремового цвета. Она увеличила звук телевизора и сделала глоток кофе. Бархатистая жидкость мягко отдавала свое тепло, согревая ее изнутри, и она еще раз попробовала сосредоточиться на передаче.
Весь день она странно себя чувствовала. Отец всегда говорил, что, если чувствуешь, как по спине пробегает холодок, значит, кто-то ходит по твоей могиле. Элизабет в это не верила, но все же отвернулась от трехместного кожаного дивана, пытаясь избавиться от ощущения, что кто-то на нее смотрит.

Айвен видел, как она выключила звук телевизора, быстро поставила кофейную чашку на столик и вскочила с кресла так стремительно, будто сидела на булавках. Ну, вот опять, подумал он. Расширенными от ужаса глазами она оглядывала комнату. Айвен приготовился и подвинулся на край дивана. Кожаная обивка чуть слышно скрипнула.
Элизабет резко обернулась и посмотрела на диван.
Она схватила черную железную кочергу, стоявшую у большого мраморного камина. Крепко сжав ее в руке, так что побелели костяшки пальцев, она медленно обошла комнату на цыпочках, заглядывая во все углы. Диванное покрытие скрипнуло снова, и Элизабет бросилась туда. Айвен поднялся и отошел в сторону.
Он спрятался за занавесками и смотрел, как она снимает с дивана подушки, ворча себе под нос что-то про мышей. После десятиминутных поисков Элизабет положила подушки на место, вернув дивану его безупречный вид.
В недоумении она взяла со столика чашку и пошла на кухню. Айвен следовал за ней почти вплотную, он шел так близко, что пряди ее мягких волос щекотали ему лицо. Ее волосы пахли кокосом, а от кожи по-прежнему исходил фруктовый аромат.
Он сам не понимал, чем она его привлекла. Он наблюдал за ней с обеда в пятницу. Люк все звал и звал его играть в бесконечные игры, а Ай-вену не хотелось ничего, кроме как находиться рядом с Элизабет. Сперва только для того, чтобы понять, сможет ли она услышать или почувствовать его, но вскоре он пришел к выводу, что она неотразима. Она была помешана на чистоте. Он заметил, что она не может выйти из комнаты, чтобы ответить на телефонный звонок или открыть входную дверь, если в ней не все убрано. Она пила много кофе, рассматривала сад, снимала воображаемые пылинки практически со всего вокруг. И еще она думала. Это было видно по ее лицу. Элизабет сосредоточенно хмурилась, при этом выражение ее лица менялось, как будто она мысленно вела с кем-то разговор, и, судя по тому, как часто она хмурилась, эти беседы постоянно перерастали в споры.
Он заметил, что ее всегда окружает тишина. Ни музыки, ни каких-либо привычных звуков, как у большинства людей: грохочущее радио, открытое окно, через которое врывается шум лета, пение птиц, жужжание газонокосилок. Они с Люком мало разговаривали, и чаще всего их общение сводилось к тому, что она давала инструкции, а он спрашивал разрешения — в общем, ничего веселого. Телефон звонил редко, никто не заходил в гости. Как будто мысленные разговоры были достаточно громкими, чтобы заполнить окружающую пустоту.
Всю пятницу и субботу он ходил за ней по пятам, а вечером сидел на кремовом диване и наблюдал, как она смотрит, судя по всему, единственную программу, которая ей нравилась. Они смеялись над одними и теми же шутками, вздыхали в одних и тех же местах — казалось, они совпадают во всем, хотя она и не подозревала, что он рядом. Прошлой ночью он смотрел, как она спит. Спала она беспокойно, максимум три часа, остальное время провела за чтением: откладывала книгу каждые пять минут, смотрела в пустоту, снова брала, пролистывала несколько страниц, читая одно и то же, снова откладывала, закрывала глаза, через какое-то время вновь открывала их, включала свет, делала наброски мебели и комнат, играла с цветами, оттенками и кусочками тканей, выключала свет…
Наблюдая за ней из плетеного кресла в углу, Айвен почувствовал, что сам устал. Регулярные прогулки на кухню за кофе не помогали ей заснуть. В воскресенье утром она встала рано и принялась за уборку: чистила ковры пылесосом, мыла, полировала и драила и без того безупречный дом. Она занималась этим все утро, пока Айвен в саду за домом играл с Люком в салочки. Он вспомнил, что Элизабет особенно расстроил вид Люка, бегающего по саду, смеющегося и кричащего что-то самому себе. Она присоединилась к ним за кухонным столом и смотрела, как Люк играет в карты, с озабоченным видом качает головой и подробно объясняет правила пустоте перед собой.
Но когда в девять вечера Люк пошел спать, Айвен быстрее обычного прочитал ему сказку «Мальчик-с-пальчик» и поспешил к Элизабет. Он чувствовал, как тревога ее растет с каждым днем.

Она сполоснула кофейную чашку и, перед тем как поставить ее в посудомоечную машину, убедилась, что на ней нет ни единого пятнышка. Затем протерла раковину специальной тряпочкой и бросила ее в корзину с грязным бельем, стоявшую в подсобке. Потом она сняла воображаемые пылинки с нескольких предметов, подняла крошки с пола, выключила везде свет и начала тот же процесс в гостиной. Два вечера подряд она делала абсолютно одно и то же.
Но сейчас, выходя из комнаты, она вдруг резко остановилась, Айвен чуть не налетел на нее. Сердце у него бешено забилось. Неужели она почувствовала его присутствие?
Элизабет медленно повернулась.
Он поправил рубашку, чтобы выглядеть презентабельно.
Когда они оказались лицом к лицу, он улыбнулся.
— Привет, — сказал он, страшно смущаясь.
Она устало потерла глаза.
— Ох, Элизабет, ты сходишь с ума, — прошептала она. И, закусив губу, двинулась на Айвена.

Глава шестая

Элизабет проснулась в шесть часов восемь минут от лучей солнца, струившихся через окно спальни прямо ей в лицо. Она всегда спала с незадернутыми шторами. Причина заключалась в том, что она выросла на ферме. Лежа в постели, она могла через окно их одноэтажного домика проследить взглядом путь по тропинке в саду и к передней калитке. За ней начиналась проселочная дорога, которая шла прямо от фермы и растягивалась на милю. Элизабет видела, что мать идет по дороге, возвращаясь из своих путешествий, как минимум за двадцать минут до того, как она доходила до дома, и издалека могла узнать эту подпрыгивающую и одновременно скользящую походку. Эти двадцать минут всегда казались Элизабет вечностью, а длинная дорога словно сама постепенно усиливала ее возбуждение, чуть ли не дразнила ее.
И наконец раздавался знакомый звук — скрип калитки. Как будто ржавые петли приветствовали ее странницу мать. Элизабет находилась в отношениях любви-ненависти с этой калиткой. Как и дорога, калитка дразнила Элизабет, и часто, услышав скрип, она бежала посмотреть, кто там, чтобы, к огромному своему разочарованию, убедиться, что это всего лишь почтальон.
Настойчивое требование Элизабет оставлять шторы незадернутыми раздражало ее соседок по комнате в колледже и ее возлюбленных. Она сама не знала, зачем ей это нужно, ведь она уж точно больше никого не ждала. Но сейчас, во взрослой жизни, открытые шторы были ее будильником, она знала, что льющийся в окно свет не даст ей снова заснуть. Даже во сне она была настороже и держала все под контролем. Она ложилась в постель для того, чтобы отдохнуть, а не погружаться в мир грез.
Элизабет зажмурилась от наполнявшего комнату яркого солнца, в голове начала пульсировать боль. Ей был нужен кофе, и срочно. Пение птиц за окном громкими переливами разносилось в сельской тишине. Где-то вдали на этот призыв отозвалась корова. Но, несмотря на утреннюю идиллию, Элизабет не ждала от наступившего понедельника ничего хорошего. Ей предстояло заново назначить встречу со строителями гостиницы, что было трудной задачей, так как после шумихи в прессе о новом любовном гнездышке на вершине горы в город со всех концов света хлынули люди, желающие поделиться своими дизайнерскими идеями. Это возмущало Элизабет, ведь здесь ее территория. Но это было не единственной проблемой.
Ее отец пригласил Люка провести день на ферме, и Элизабет была этому рада. Однако ее беспокоило то, что там ждали еще одного шестилетнего мальчика по имени Айвен. Ей придется утром поговорить об этом с Люком, она боялась даже представить себе, что случится, если в присутствии отца зайдет разговор о воображаемом друге.
В свои шестьдесят пять Брендан был крупным, широкоплечим, молчаливым мужчиной, постоянно погруженным в собственные мысли. Время не смягчило его, наоборот, лишь добавило горечи, с возрастом чувство обиды и недоумения только усилилось. Он был человеком негибким, очень закрытым и не желал меняться. Элизабет примирилась бы с его сложным характером, если бы отец ощущал себя комфортно, замкнувшись в своей скорлупе, но она видела, что это не так, что он просто загоняет себя в тупик, делая собственную жизнь еще более несчастной. Он был угрюм, редко говорил с кем-нибудь, кроме коров или овощей, никогда не смеялся и каждый раз, когда решал, что кто-то достоин беседы с ним, принимался поучать. Отвечать не требовалось. Он говорил не для поддержания разговора. Он говорил, чтобы делать заявления. С Люком он виделся редко, так как не желал попусту тратить время на детские забавы, глупые игры и прочую ерунду. Но Люк был в его глазах чистой книгой, готовой быть заполненной разнообразными сведениями, и не имел пока достаточных знаний, чтобы задавать сложные вопросы или критиковать. Именно это, по мнению Элизабет, и привлекало в нем отца. В жизни старого фермера не было места для сказок и волшебных историй. И это, пожалуй, единственное, что роднило его с дочерью.
Она зевнула, потянулась и, все еще не в силах открыть глаза навстречу яркому свету, повернулась к тумбочке, чтобы взять будильник. Просыпаясь каждое утро в одно и то же время, она, тем не менее, никогда не забывала поставить будильник. Неожиданно ее рука наткнулась на нечто твердое и холодное, что затем с громким стуком упало на пол. Все еще не до конца проснувшись, она вздрогнула от испуга.
Свесившись с кровати, Элизабет увидела лежащую на белом ковре железную кочергу. Вид этого грозного оружия напомнил ей, что нужно вызвать специалиста из компании «Рентокил» вывести мышей. Все выходные она ощущала их присутствие в доме, а мысль о том, что уже несколько ночей мыши разгуливают у нее в спальне, приводила ее в такой ужас, что она почти не спала, что, впрочем, не было для нее так уж необычно.
Умывшись, одевшись и разбудив Люка, Элизабет спустилась на кухню. Через несколько минут с чашкой эспрессо в руке она уже набирала номер «Рентокила». В кухню вошел сонный Люк, с растрепанными волосами, в оранжевой футболке, кое-как заправленной в красные шорты. Этот наряд дополняли странного вида носки и кроссовки, на подошвах которых при каждом шаге вспыхивал огонек.
— Где Айвен? — спросил он слабым голосом, оглядывая кухню, будто никогда раньше здесь не бывал. По утрам ему был нужен как минимум час, чтобы окончательно проснуться после того, как он встал и оделся. Зимой, когда утром за окном темно, это занимало еще больше времени. Элизабет полагала, что Люк окончательно начинал понимать, что происходит вокруг него, только на первых уроках в школе.
— Где Айвен? — повторил он, растерянно озираясь.
Прижав палец к губам и строго посмотрев на него, Элизабет заставила Люка замолчать, слушая, что говорит в трубке девушка из «Рентокила». Он знал, что нельзя мешать, когда она говорит по телефону.
— Ну, я заметила только на этих выходных. Даже в середине дня в пятницу, когда я…
— Айвен! — закричал Люк и начал заглядывать под кухонный стол, за занавески и двери. Элизабет закатила глаза. Ну вот, опять началось.
— Нет, я не видела…
— Айвееееен!
— … Еще ни одной, но точно знаю, что они тут есть, — закончила Элизабет и попыталась поймать взгляд Люка, чтобы снова строго на него посмотреть. — Айвен, где тыыы? — закричал Люк.
— Помет? Нет, никакого помета нет, — сказала Элизабет, начиная заводиться.
Люк перестал кричать и стал прислушиваться.
— Что? Я тебя похо слышу.
— Нет, у меня нет мышеловок. Слушайте, я очень занята, у меня нет времени отвечать на миллион вопросов. Может ли кто-то просто приехать и проверить? — резко сказала Элизабет.
Вдруг Люк выбежал из кухни в холл. Она слышала, как он стучит в дверь гостиной.
— Что ты там делаешь, Айвен? — Он потянул за ручку.
Наконец телефонный разговор кончился, и Элизабет бросила трубку. Люк изо всех сил кричал что-то через дверь гостиной. Она окончательно потеряла терпение:
— Люк! Немедленно иди сюда!
Стук в дверь гостиной сразу же прекратился. Волоча ноги, он вернулся на кухню.
— Хватит шаркать! — закричала она.
Он стал старательно поднимать ноги, и при каждом шаге на подошвах кроссовок вспыхивали лампочки. Он подошел к ней и высоким голоском спросил как можно невиннее:
— Почему ты заперла Айвена на ночь в гостиной?
Тишина.
Пора положить этому конец. Она выберет момент, они с Люком сядут и обсудят сложившуюся ситуацию. Она поможет ему образумиться, и больше не будет никаких разговоров о невидимых друзьях.
— А еще Айвен хочет знать, зачем ты взяла с собой в постель кочергу, — добавил он, чувствуя себе увереннее оттого, что она молчит.
И тут Элизабет взорвалась:
— Чтоб больше не было никаких разговоров об этом Айвене, ты меня слышишь?
Люк побледнел.
— Ты меня слышишь? — кричала она, не давая ему возможности ответить. — Ты знаешь так же хорошо, как и я, что Айвена нет. Он не играет в салочки, не ест пиццу, его нет в гостиной, и он не твой друг, потому что его не существует.
Лицо Люка сморщилось, он был готов расплакаться.
Элизабет продолжала:
— Сегодня ты поедешь к дедушке, и, если я узнаю от него, что ты хотя бы раз упомянул Айвена, у тебя будут большие неприятности. Ты меня понял?
Люк начал тихо плакать.
— Ты понял? — повторила она.
Он кивнул, по его щекам текли слезы. Элизабет замолчала, от крика у нее заболело горло.
— А теперь садись за стол, я принесу твои хлопья, — мягко сказала она.
Она сходила за хлопьями «Кокопопс». Обычно она не разрешала ему есть на завтрак сладкое, но разговор об Айвене прошел не совсем так, как она планировала. Она знала, что у нее плохо получается держать себя в руках. Элизабет села за стол и стала смотреть, как он насыпает хлопья в миску и как дрожат его маленькие руки, держа тяжелый пакет с молоком. Молоко брызнуло на стол. Она сдержалась, чтобы снова не накричать на него, хотя только вчера вечером отчистила стол до блеска. Что-то из того, что сказал Люк, беспокоило ее, но она никак не могла вспомнить, что именно. Подперев голову рукой, она смотрела, как он ест.
Он жевал медленно. И печально. Кроме хруста хлопьев не раздавалось ни звука. Наконец несколько минут спустя он заговорил.
— Где ключ от гостиной? — спросил он, избегая ее взгляда.
— Люк, сначала прожуй, — тихо сказала она, затем вынула из кармана ключ от двери в гостиную, пересекла холл и повернула ключ в замке. — Ну вот, теперь Айвен может спокойно покинуть наш дом, — пошутила она и сразу об этом пожалела.
— Он не может, — грустно сказал Люк из-за кухонного стола. — Он не может сам открыть дверь.
Тишина.
— Не может? — повторила Элизабет.
Люк кивнул, как будто сказал нечто совершенно обычное. За всю свою жизнь Элизабет не слышала большей нелепицы. Что же это за воображаемый друг, если он не может проходить сквозь стены и двери? Что ж, она не будет открывать дверь, она уже отперла ее, и этого более чем достаточно. Она вернулась на кухню, чтобы собрать кое-что для работы. Люк доел хлопья, поставил миску в посудомоечную машину, вымыл руки, вытер их и пошел в гостиную. Он повернул ручку, рывком открыл дверь, отступил назад, широко улыбнулся пустоте, прижал палец к губам и, показав другой рукой на Элизабет, тихонько захихикал. Элизабет с ужасом наблюдала за ним. Она вышла в холл, встала за Люком в дверном проеме и заглянула в гостиную.
Никого.
Девушка из «Рентокила» сказала, что это очень необычно, чтобы мыши появились в доме в июне, и, обводя глазами комнату, Элизабет пыталась понять, откуда могли взяться все эти звуки.
Смех Люка вывел ее из задумчивости, и, посмотрев через холл в кухню, она увидела, что он сидит за столом, весело болтает ногами и корчит рожи в пустоту. Стол был накрыт еще для одного человека, и там стояла новая миска с «Кокопопсом».

— Ну и строга же она, — прошептал я Люку за столом, пытаясь набрать в ложку побольше хлопьев так, чтобы не заметила Элизабет. Я обычно не шепчу при родителях, но она уже пару раз меня слышала, и я не хотел рисковать.
Люк захихикал и кивнул.
— Она всегда такая?
Он опять кивнул.
— Она что, никогда не играет с тобой и не обнимает тебя? — спросил я, наблюдая, как Элизабет чистит каждый сантиметр и без того сверкающих кухонных поверхностей и передвигает предметы на несколько миллиметров вправо и влево.
Люк на время задумался, потом пожал плечами:
— Нечасто.
— Но ведь это ужасно! Тебе не кажется?
— Эдит говорит, что есть люди, которые не обнимаются без конца и не играют с тобой в разные игры, но все равно любят тебя. Они просто не знают, как об этом сказать, — прошептал он.
Заметно нервничая, Элизабет наблюдала за ним.
— Кто такая эта Эдит?
— Моя няня.
А где она сейчас?
— В отпуске.
— И кто же будет присматривать за тобой, пока она в отпуске?
— Ты, — улыбнулся Люк.
— Давай скрепим это рукопожатием, — сказал я, протягивая руку. Люк схватил ее. — Мы делаем это вот так, — объяснил я, тряся головой и всем телом, будто бился в конвульсиях. Люк начал смеяться и повторил за мной. Мы засмеялись еще громче, Элизабет перестала убираться и посмотрела в нашу сторону. Глаза у нее расширились.
— Ты задаешь много вопросов, — прошептал Люк.
— Ты на многие отвечаешь, — парировал я, и мы снова засмеялись.

Элизабет тряслась в своем «БМВ» по ухабистой проселочной дороге, ведущей к ферме отца. Она с раздражением сжимала руль, когда поднимавшаяся с земли пыль оседала на ее недавно вымытую машину. Она не понимала, как могла прожить на этой ферме восемнадцать лет. Здесь было невозможно ничего сохранить в чистоте. На обочине дороги от легкого ветерка покачивались дикие фуксии, словно приветствуя их. Они обступили эту дорогу длиной в милю, как посадочные огни, и терлись об окна машины, заглядывая внутрь, чтобы посмотреть, кто там едет. Люк опустил стекло и позволил веточкам пощекотать поцелуями свою ладонь.
Элизабет молилась про себя, чтобы никто не ехал навстречу: двум машинам здесь было не разъехаться. Чтобы пропустить кого-нибудь, ей пришлось бы сдать на полмили назад. Иногда казалось, что это самая длинная дорога на свете. Видишь впереди цель, но чтобы попасть туда, то и дело приходится от нее удаляться.
Два шага назад, один вперед.
Совсем как в детстве, когда она видела, что мать идет по дороге, но должна была ждать двадцать минут, пока наконец не раздастся знакомый скрип калитки.
К счастью, поскольку они выехали позже, чем собирались, навстречу им никто не попался. Предупреждение Элизабет не подействовало: Люк решительно отказался выйти из дома, пока Айвен не доест хлопья. Потом он настоял на том, чтобы отодвинуть пассажирское сиденье и дать Айвену забраться назад.
Она быстро взглянула на Люка. Он сидел, пристегнувшись, на переднем сиденье, высунув руку в окно, и тихо напевал ту же песенку, что пел все выходные. Он выглядел счастливым. Она надеялась, что он скоро перестанет играть в эту новую игру, по крайней мере у дедушки.
Элизабет видела, что отец поджидает их у калитки. Знакомая картина. Знакомое поведение. Что-что, а ждать он умел. Элизабет могла поклясться, что на нем те же коричневые вельветовые брюки, что он носил, когда она еще жила здесь. Они были заправлены в заляпанные грязью зеленые сапоги, в которых он ходил дома. Серый хлопковый свитер украшал выцветший узор из зеленых и голубых ромбов, на груди зияла дыра, и в ней виднелась зеленая рубашка. На голове плотно сидела твидовая кепка. В правой руке он держал терновую трость, щеки и подбородок покрывала серебристая щетина. Седые брови были такими кустистыми, что, когда он хмурился, они полностью закрывали его серые глаза. Из крупного носа с большими ноздрями торчали седые волоски. Лицо в глубоких морщинах, ладони огромные, как лопаты, а плечи широкие, как горы в ущелье Данлоу. По сравнению с ним ферма у него за спиной казалась совсем маленькой.
Увидев деда, Люк сразу же перестал напевать и убрал руку из окна. Элизабет остановилась, выключила мотор и выскочила из машины. У нее был план. Как только Люк вышел, она быстро захлопнула дверцу с его стороны, не дав ему отодвинуть сиденье, чтобы выпустить Айвена. Лицо Люка дернулось, когда он это увидел.
Калитка фермы скрипнула.
Сердце Элизабет сжалось.
— Доброе утро, — пророкотал низкий голос. Это не было приветствием. Это было заявлением.
У Люка задрожала нижняя губа, он прижал лицо и ладони к окну заднего сиденья. Элизабет надеялась, что он не станет устраивать истерику.
— Люк, ты не хочешь поздороваться с дедушкой? — строго спросила она, прекрасно понимая, что сама еще этого не сделала.
— Привет, дедушка. — Голос Люка дрожал. Он все еще прижимался лицом к стеклу.
Элизабет уже подумывала о том, чтобы во избежание сцены открыть дверцу, но передумала. Ему необходимо пережить эту фазу.
— А где второй? — прогрохотал Брендан.
— Второй? — Она взяла Люка за руку и попыталась развернуть его спиной к машине. Его голубые глаза жалобно смотрели на нее. Он был не настолько глуп, чтобы закатывать сцену.
— Тот мальчик, что знает про заморский овощ.
— Айвен, — сказал Люк со слезами в голосе.
Элизабет вмешалась в их разговор:
— Айвен не смог сегодня приехать, правда, Люк? Может быть, как-нибудь в другой раз, — быстро сказала она и продолжила, не дожидаясь обсуждения: — Так, мне уже пора ехать на работу, иначе я опоздаю. Люк, хорошо веди себя у дедушки, ладно?
Люк неуверенно посмотрел на нее и кивнул.
Элизабет ненавидела себя за этот поступок, но твердо знала, что поступает правильно.
— Езжай. — Брендан махнул в ее сторону терновой тростью, как будто освобождая ее от всех обязательств, и повернулся к дому. Последнее, что она услышала перед тем, как захлопнуть дверцу, был скрип калитки. По пути ей пришлось два раза возвращаться, чтобы пропустить трактор. В зеркало она видела Люка с отцом в саду перед домом, отец возвышался над мальчиком. Она не могла быстро уехать отсюда, как будто что-то тащило ее назад, как волна.
Элизабет вспомнила, как в восемнадцать лет она упивалась свободой, глядя на эту картину. Первый раз в жизни она уезжала из дома с вещами, зная, что не вернется до Рождества. Она ехала в Университет графства Корк, выиграв битву с отцом, но утратив его уважение. Вместо того чтобы разделить ее радость, он отказался проводить дочь в этот знаменательный день. Единственной фигурой, стоявшей у калитки в то ясное августовское утро, была шестилетняя Сирша. Ее рыжие волосы были заплетены в неаккуратные косички, у нее не хватало нескольких зубов, но она широко улыбалась и неистово махала на прощание, переполненная гордостью за свою взрослую сестру.
Когда такси наконец отъехало от дома, разрывая державшую ее там пуповину, вместо облегчения и радости она испытала лишь страх и тревогу. Не из-за того, что ждало ее впереди, а из-за того, что она оставляла. Она не могла вечно быть для Сирши матерью, ей обязательно надо было вылететь из родного гнезда и найти свое место в мире. Отец много лет назад отказался от отцовства и не хотел о нем слышать, но Элизабет надеялась, что, оставшись вдвоем с Сиршей, он вспомнит о своих обязанностях и полюбит младшую дочь, которой никогда не занимался.
А если нет? Через заднее стекло отъезжавшей машины она смотрела на сестру, которую, как ей казалось в тот момент, она больше никогда не увидит, и изо всех сил махала ей рукой, заливаясь слезами. Подпрыгивающая рыжая головка была видна за милю от фермы, и они всё махали и махали друг другу. Что будет делать маленькая Сирша, когда веселье проводов кончится и она поймет, что осталась одна с человеком, который никогда не разговаривал с ней, никогда о ней не заботился и никогда ее не любил? Элизабет чуть не попросила водителя остановить машину, но собралась и велела себе быть сильной. Она должна была жить.
Ты тоже когда-нибудь поступишь как я, маленькая Сирша, говорили ее глаза маленькой фигурке, пока машина отъезжала все дальше. Обещай, что ты поступишь так же. Улетишь подальше отсюда.

Элизабет со слезами на глазах смотрела, как уменьшается ферма в зеркале заднего вида, пока она не исчезла совсем, когда машина доехала до конца дороги длиной в милю. Элизабет сразу же расслабилась и поняла, что все это время задерживала дыхание.
— Ну что, Айвен, — сказала она, глядя в зеркало на пустое заднее сиденье. — Похоже, ты едешь со мной на работу.
И тут она сделала кое-что смешное.
Она захихикала, как ребенок.

Глава восьмая

Айвен, смеясь, крутился на черном кожаном кресле за столом в приемной Элизабет. Он слышал, как она в другой комнате разговаривает по телефону и назначает встречу своим скучным взрослым голосом. Но как только она повесила трубку, он услышал, что она опять напевает ту самую песенку. Он засмеялся про себя. Песенка была ужасно привязчивой, и если мелодия запала вам в голову, избавиться от нее уже практически невозможно.
Он все быстрее и быстрее крутился в кресле, делая пируэты на колесиках, пока его не начало мутить. Он решил, что крутиться в кресле — его самое любимое занятие. Он знал, что Люку очень понравилась бы такая игра, и, вспоминая грустное маленькое личико, прижатое к окну машины, он задумался, и кресло замедлило ход. Айвен очень хотел съездить в гости на ферму, а дедушке Люка явно не повредило бы немного веселья. В этом они с Элизабет были похожи. Два скучных старых йынчукса.
В любом случае расставание с Люком дало Айвену возможность понаблюдать за Элизабет, чтобы потом написать о ней отчет. Через несколько дней будет собрание, и для своей команды он должен сделать доклад о том, с кем в данный момент работает. Они все время так делали.
Если за несколько дней он окончательно убедится, что она не видит его, он снова сможет сосредоточиться на Люке. Может быть, несмотря на свой многолетний опыт, он что-то упустил, общаясь с ним.
У Айвена закружилась голова, и он поставил ногу на пол, чтобы остановиться. Он решил выпрыгнуть из крутящегося кресла, как будто это движущаяся машина. Он эффектно покатился по полу, как делают актеры в кино, и, посмотрев вверх, увидел девочку-подростка, стоявшую перед ним с открытым ртом и наблюдавшую за тем, как кресло вертится само по себе.
Она оглядела офис, пытаясь выяснить, есть ли там кто-нибудь еще. Нахмурившись, направилась к столу, как будто шла по минному полю, и тихо, словно боясь потревожить кресло, положила на стол сумку. Затем посмотрела, не следит ли кто за ней, и на цыпочках приблизилась к креслу, чтобы как следует рассмотреть его, выставив при этом руки вперед, будто пыталась приручить дикого скакуна.
Айвен захихикал.
Увидев, что все в порядке, Бекка в недоумении почесала в затылке. Может быть, Элизабет встала с кресла прямо перед ее приходом? Она ухмыльнулась, представив себе, как Элизабет, словно маленькая девочка, крутится на кресле, с убранными в тугой пучок волосами, в одном из своих строгих черных костюмов, с болтающимися в воздухе ногами. Нет, эта картинка была совершенно нереальной. В мире Элизабет кресла служили только для того, чтобы на них сидеть. И, воспользовавшись своим по назначению, Бекка немедленно приступила к работе.

— Всем доброе утро, — раздался из дверей пронзительный голос. В комнату впорхнула Поппи с фиолетовыми волосами; на ней были широкие джинсы с вышитыми цветами, туфли на платформе и цветастая футболка. Как обычно, каждый миллиметр ее тела был покрыт какой-нибудь краской.
— Хорошо ли прошли выходные? — Она всегда пропевала фразы и ходила по комнате, пританцовывая и размахивая руками со слоновьей грацией.
Бекка кивнула.
— Чудесно. — Поппи, подбоченившись, встала перед Беккой. — Что ты делала на выходных, Бекка? Вступила в дискуссионный клуб? Ходила на свидание и до смерти надоела своей болтовней какому-нибудь парню, а?
Бекка перевернула страницу книги, которую читала, не обращая на нее никакого внимания.
— Ничего себе, здорово, звучит потрясающе! Знаешь, мне так нравится дружелюбная атмосфера нашего офиса.
Бекка перевернула страницу
— Да что ты? Наверное, пока с меня достаточно новостей, если ты не против. Что за… — Она отпрянула от стола Бекки и замолчала.
Бекка не отрывала взгляда от книжки.
— Оно так делает с самого утра, — тихо сказала она скучающим тоном.
Теперь настала очередь Поппи замолчать.
В офисе на несколько минут воцарилась тишина, при этом Бекка продолжала читать, а Поппи, не отрываясь, смотрела в пространство перед собой. Элизабет заметила, что ее сотрудницы надолго замолчали, и выглянула из-за двери.
— У вас все хорошо, девочки? — спросила она.
Таинственный скрип был ей единственным ответом.
— Поппи?
Не поворачивая головы, она ответила:
— Кресло.
Элизабет вышла из своего кабинета и посмотрела в ту же сторону. Стоящее за столом Поппи кресло, все забрызганное краской, от которого Элизабет уже много месяцев уговаривала ее избавиться, с громким скрипом вертелось вокруг своей оси. Тем временем Бекка продолжала невозмутимо читать книгу, как будто это была самая нормальная вещь в мире.
Поппи издала нервный смешок. Они с Элизабет подошли ближе, чтобы выяснить, в чем дело.
— Бекка, — Элизабет еле сдерживала смех, — ты это видела?
Бекка так и не подняла глаз от страницы.
— Оно так крутится уже около часа, — тихо сказала она. — Останавливается, а потом снова крутится.
Элизабет нахмурилась:
— Это одно из твоих новых художественных творений, Поппи?
— Если бы! — ответила не оправившаяся от испуга Поппи.
Они молча наблюдали за вращением кресла. Скрип-скрип-скрип.
— Может, стоит позвонить Гарри? Наверное, что-то с винтиками, — рассуждала Элизабет.
Поппи вскинула брови.
— Ну да, конечно, именно с винтиками, — язвительно заметила она, с изумлением взирая на вертящееся разноцветное кресло.
Элизабет сняла невидимую пылинку со своего пиджака и прочистила горло:
— Знаешь, Поппи, тебе и правда следует переобить кресло — оно производит не слишком хорошее впечатление на клиентов. Гвен наверняка тебе что-нибудь подберет.
Глаза у Поппи широко раскрылись.
— Но оно и должно быть таким. Это проявление индивидуальности, продолжение меня самой. Это единственный предмет, на который я могу спроецировать себя в этой комнате. В этой проклятой бежевой комнате. — Она произнесла это так, будто говорила о каком-то заболевании, и с отвращением посмотрела вокруг. — А миссис Брэкен больше времени проводит не за работой, а за сплетнями со своими подружками, у которых нет других дел, кроме как таскаться сюда каждый день.
— Ты сама знаешь, что это не так. И запомни: не все разделяют твои вкусы. Кроме того, мы дизайнерская фирма и должны представлять меньше… альтернативного дизайна и больше такого, который люди могут использовать для собственных домов. — Элизабет еще какое-то время разглядывала кресло. — Оно выглядит так, как будто его загадила птица, у которой большие проблемы с желудком.
Поппи с гордостью посмотрела на нее:
— Я рада, что кто-то это понял.
— Ладно, я ведь разрешила тебе поставить эту ширму. — Элизабет кивнула в сторону ширмы, которую Поппи украсила всеми возможными цветами и тканями и которая служила перегородкой между ней и Беккой.
— Да, и людям она нравится, — сказала Поппи. — Я уже получила три заказа от клиентов.
— Заказы на что? На то, чтобы ты ее убрала? — улыбнулась Элизабет.
Они внимательно рассматривали ширму, скрестив руки на груди и наклонив головы набок, как будто изучали в музее произведение искусства. Кресло тем временем продолжало крутиться.
Внезапно оно подпрыгнуло, и ширма, стоявшая рядом со столом Поппи, с грохотом упала. Женщины шарахнулись в сторону. Кресло начало замедлять ход и наконец остановилось.
Поппи прижала ладонь ко рту.
— Это знак, — прошептала она.
На другом конце комнаты обычно молчавшая Бекка громко захохотала.
Элизабет и Поппи ошеломленно посмотрели друг на друга.
— Ммм, — все, что смогла сказать Элизабет, потом она медленно повернулась и ушла к себе в кабинет.

Айвен прыгнул с раскрутившегося кресла на какой-то непонятный предмет, упал вместе с ним и теперь лежал на полу, обхватив голову руками и дожидаясь, пока комната перестанет кружиться у него перед глазами. Голова болела, и он пришел к выводу, что вертеться на кресле теперь, пожалуй, не самое любимое его занятие. Словно сквозь туман, он видел, как Элизабет вошла в свой кабинет и толкнула ногой дверь. Быстро вскочив, он бросился за ней и сумел протиснуться в щель, до того как дверь захлопнулась. Сегодня ей не удастся нигде его запреть.
Айвен сел в обычное (не вертящееся) кресло у стола Элизабет и стал рассматривать ее кабинет. Ему показалось, что он сидит в кабинете директора школы в ожидании выговора. Атмосфера здесь была именно такая: тихая и напряженная, и даже пахло так же, если не считать запаха духов Элизабет, которые так ему нравились. Со своими прежними лучшими друзьями он побывал в нескольких директорских кабинетах и знал, что это такое. Вообще-то им не полагалось ходить с лучшими друзьями в школу. В этом не было никакой необходимости, кроме того, дети из-за них порой попадали в неприятные ситуации, и родителей потом вызывали в школу. Поэтому они слонялись поблизости в ожидании перемены. И даже если ребенок не играл с ними во дворе, он все равно знал, что лучший друг рядом, и чувствовал себя увереннее, играя с другими детьми. Это правило возникло как результат многолетних исследований, однако Айвен игнорировал накопленные факты и статистические выкладки. Если его лучший друг нуждался в нем в школе, Айвен был там с ним, невзирая ни на какие правила.
Элизабет, одетая в строгий черный костюм, сидела за большим стеклянным столом в огромном кожаном кресле. Насколько он успел понять, ничего другого она не носила. Черный, коричневый и серый. Так сдержанно и так безумно скучно, скучно, скучно. Безупречно чистый, сверкающий стол выглядел так, как будто только что доставлен из магазина. На нем не было ничего, кроме компьютера, толстого черного ежедневника и работы, над которой склонилась Элизабет, — как показалось Айвену, она перебирала скучные квадратики каких-то тканей. Все остальное было убрано в черные шкафы. На стенах висели в рамках фотографии комнат, оформленных фирмой Элизабет. Как и в ее доме, в кабинете отсутствовали какие-либо проявления индивидуальности. Черный, белый, стекло — больше ничего. Как на космическом корабле. В кабинете директора космического корабля.
Айвен зевнул. Она действительно оказалась йынчуксом. Ни одной фотографии семьи или друзей, никаких сидящих на мониторе симпатичных игрушек, не было видно даже рисунка, который Люк нарисовал для нее в выходные. Она сказала, что повесит его у себя в кабинете. Интерес представляла только стоявшая на подоконнике коллекция чашек из кафе «У Джо». Он подумал, что Джо это не понравилось бы.
Он наклонился вперед, поставил локти на стол и придвинулся совсем близко к ней. На лице у нее отражалась крайняя сосредоточенность, лоб был совершенно гладким, без обычных складок. Ее блестящие губы, которые, как казалось Айвену, пахли клубникой, тихо сжимались и разжимались. Она напевала про себя.
И тогда его мнение о ней опять изменилось. Она больше не была той строгой директрисой, какой он видел ее на людях, она стала тихой, спокойной и безмятежной, не такой, как в те моменты, когда думала о чем-то в одиночестве. Он решил, что ее просто вдруг отпустила тревога. Понаблюдав за ней какое-то время, Айвен взглянул на лист бумаги, над которым она работала. Держа в руке коричневый карандаш, она раскрашивала эскиз спальни.
У Айвена загорелись глаза. Раскрашивание было его самым любимым занятием. Он поднялся с кресла и встал у нее за спиной посмотреть, что она делает и удается ли ей не вылезать за края. Элизабет оказалась левшой. Он склонился над ее плечом и, чтобы удержать равновесие, оперся рукой на стол рядом с ней. Расстояние было совсем небольшим, и он ощущал исходивший от ее волос запах кокоса. Он глубоко вздохнул и почувствовал, как ее волосы защекотали ему нос.
Элизабет на мгновение прекратила раскрашивать, закрыла глаза, откинула голову назад, расправила плечи и нежно улыбнулась самой себе. Айвен сделал то же самое и, почувствовав, как щекой прикоснулся к ее лицу, весь задрожал. Ощущение было какое-то странное, но приятно странное. Похожее на то, которое он испытывал, когда его кто-нибудь крепко обнимал, а обниматься он любил больше всего. У него слегка закружилась голова, но не так, как после катания на кресле. Гораздо приятнее. Он еще несколько минут наслаждался этим ощущением, пока, наконец, в один и тот же момент они оба не открыли глаза и не посмотрели на эскиз. Ее рука потянулась к коричневому карандашу как бы в сомнении, брать его или нет.
Айвен тихо застонал.
— Элизабет, не надо больше коричневого. Давай же, выбери какой-нибудь яркий цвет, например вот этот салатовый, — прошептал он ей в ухо, прекрасно понимая, что она его не слышит.
Ее пальцы застыли над карандашом, словно их удержала какая-то магнетическая сила. Она медленно перенесла руку от шоколадно-коричневого карандаша к салатовому и, чуть заметно улыбнувшись, словно удивляясь собственному выбору, осторожно взяла карандаш, как будто делала это впервые в жизни. Она начала медленно заштриховывать разбросанные по кровати подушки и кисти на перевязях штор, потом перешла к предметам покрупнее, таким, как покрывало в ногах кровати, и, наконец, к кушетке, стоявшей в углу комнаты.
— Так гораздо лучше, — прошептал Айвен, испытывая чувство гордости.
Элизабет улыбнулась, закрыла глаза и стала глубоко и медленно дышать.
Внезапно раздался стук в дверь.
— Можно войти? — пропела Поппи.
Ресницы Элизабет взметнулись, и она выронила преступно яркий карандаш, как будто он был каким-то опасным оружием.
— Да! — крикнула она и, откидываясь в кресле, слегка задела плечом Айвена. Элизабет посмотрела вокруг, недоуменно тронула рукой плечо и обернулась навстречу Поппи, влетевшей в комнату с сияющим видом.
— Ура, Бекка сказала, что люди из любовной гостиницы готовы встретиться с тобой еще раз. — Слова сливались друг с другом, как будто она пела песню.
Айвен присел на подоконник рядом со столом Элизабет и вытянул ноги. Они с ней одновременно сложили руки на груди. Айвен улыбнулся.
— Поппи, пожалуйста, не называй это любовной гостиницей. — Элизабет устало потерла глаза. Айвен огорчился — к ней вернулся голос йынчукса.
— Ну, хорошо, просто гостиница. — Поппи с нажимом произнесла последнее слово. — У меня есть кое-какие идеи. Я представляю себе наполненные водой матрацы в форме сердец, горячие ванны и стоящие на прикроватных тумбочках бокалы с шампанским. — Она понизила голос до восторженного шепота. — Я представляю, как романтизм переплетается с ар-деко, стиль Каспара Давида Фридриха — со стилем. Жана Дюнана. Буйство насыщенных оттенков красного и бордового, так что вы чувствуете себя как в сладостно-бархатистом чреве матери. Повсюду свечи. Смесь французского будуара с…
— … Лас-Вегасом, — сухо закончила Элизабет.
Поппи вышла из транса, на лице у нее застыло разочарованное выражение.
— Поппи, — вздохнула Элизабет, — мы уже говорили об этом. Мне действительно кажется, что в данном случае надо следовать общей концепции.
— Ох! — Она отшатнулась, как будто получила удар под дых. — Но общая концепция такая скучная!
— Вот-вот, совершенно верно! — Айвен поднялся и зааплодировал. — Иынчукс! — громко крикнул он Элизабет в ухо.
Она вздрогнула и помассировала ухо.
— Поппи, мне жаль, что ты так к этому относишься, но, к сожалению, ты находишь скучной ту самую уютную, комфортную и спокойную обстановку, которую люди предпочитают создавать, оформляя свое жилье. Им не хочется после тяжелого рабочего дня возвращаться домой, где на каждом шагу их подстерегают бьющие по нервам художественные эффекты и все пестрит яркими оттенками, от которых болит голова. Постоянно работая в атмосфере стресса, люди хотят, чтобы дома их ждал покой и уют. — Эту заготовленную речь она произносила перед всеми клиентами. — И потом, Поппи, это гостиница. Мы должны соответствовать вкусам большинства, а не только тех немногих, очень немногих, кому хотелось бы пожить в бархатном чреве, — добавила она с невозмутимым выражением лица.
— Ну, я не знаю людей, которые хотя бы раз в жизни не побывали в бархатном чреве. А ты знаешь таких? Мне кажется, их просто нет, по крайней мере на этой планете, — не сдавалась Поппи. — Это может вызвать у людей какие-нибудь приятные успокаивающие воспоминания.
Элизабет посмотрела на нее с отвращением.
— Элизабет, — Поппи со стоном произнесла ее имя и картинно упала в стоящее перед ней кресло, — должна же ты мне позволить хоть как-то проявить себя. Я чувствую себя тут такой скованной, моим творческим замыслам не дают воплотиться и… Ого, это мило, — прощебетала она, наклоняясь вперед, чтобы получше рассмотреть лежащий перед Элизабет листок. — Шоколадный и салатовый потрясающе смотрятся вместе. Но что навело тебя на это сочетание?
Айвен вновь подошел к Элизабет и присел рядом, изучая ее лицо. Элизабет не отводила глаз от эскиза, как будто видела его впервые. Она нахмурилась, но затем смягчилась.
— Честно говоря, даже не знаю. Просто… — Она крепко зажмурилась, глубоко вздохнула и воскресила в памяти возникшее у нее в тот момент ощущение. — Просто это… как-то неожиданно возникло у меня в голове.
Поппи улыбнулась и возбужденно закивала:
— Вот видишь, теперь ты знаешь, как это происходит у меня. Я не могу сдерживать в себе творческий поиск. Я отлично понимаю, что ты имеешь в виду. Это совершенно естественный инстинктивный порыв. — Глаза ее засияли, а голос понизился до шепота. — Как любовь.
— Вот-вот, совершенно верно, — повторил Айвен, наблюдая за Элизабет. Он сейчас находился так близко, что кончик его носа почти касался ее щеки, однако он произнес это очень тихо, чуть потревожив дыханием волоски возле ее уха.