Глава тридцать первая

Элизабет сидела на верхней ступеньке лестницы и смотрела через окно в сад. Часы на стене показывали без десяти семь. Айвен никогда раньше не опаздывал, и она горячо надеялась, что с ним ничего не случилось. Однако сейчас досада была сильнее, чем тревога за него. Его поведение ночью в субботу давало повод думать, что он просто испугался и дал задний ход. Она думала об Айвене весь вчерашний день — об отсутствии влечения с его стороны и о том, почему она до сих пор не знакома с его друзьями, семьей, коллегами, — и поздно ночью, борясь с бессонницей, поняла наконец то, что так долго пыталась скрыть от самой себя. Ей казалось, что теперь она знает, в чем дело: либо у Айвена есть кто-то другой, либо он просто не хочет начинать с ней серьезные отношения.
Какие-то мелочи ускользали от ее внимания все это время. Элизабет не привыкла жить без ясного плана, не знать точно, куда заведут отношения. Ей было не по себе от таких перемен. Она любила стабильность и отлаженный порядок — все, что было чуждо Айвену. Что ж, сидя на ступеньке в ожидании вольной пташки, совсем как отец, она пришла к выводу, что из этого ничего не получится. Она никогда не обсуждала свои страхи с Айвеном — к чему? Потому что, когда она была с ним, все страхи рассеивались. Он просто появлялся, брал ее за руку, и они отправлялись открывать следующую увлекательную главу ее жизни. И хотя она не всегда охотно за ним следовала, с ним она никогда ничего не боялась. Это когда она оставалась одна, как сейчас, она сомневалась во всем.
Элизабет тут же решила, что ей необходимо отдалиться от него. И сегодня же вечером она ему об этом скажет. У них нет ничего общего, ее жизнь полна сложностей, а Айвен, насколько она видела, изо всех сил старался их избежать. Стремительно летели секунды, пошла пятьдесят первая минута его опоздания, и стало казаться, что не нужен и этот разговор с ним. Она сидела на ступеньках в новых светлых брюках и светлой рубашке, которые никогда не надела бы раньше, и чувствовала себя дурой. Дурой оттого, что слушала его, верила ему, не замечала очевидных вещей и, что еще хуже, влюбилась.
За ее гневом скрывалась боль, но последнее, чего она сейчас хотела, это сидеть одной дома и позволить ей вырваться наружу. Что-что, а это Элизабет умела.
Она подняла телефонную трубку и набрала номер.
— Бенджамин, это Элизабет, — сказала она быстро, чтобы не дать себе возможность отступить. — Как вы относитесь к тому, чтобы съесть суши сегодня?

— Где мы? — спросил Айвен, шагая по плохо освещенной, выложенной булыжником улице в центре Дублина. На неровной поверхности мостовой образовались лужи, район состоял в основном из складских помещений и промышленных зданий. Между ними одиноко стоял красный кирпичный дом. — Этот дом смешно выглядит здесь, — заметил Айвен. — Немного странно и неуместно, как будто из другой жизни.
— Именно туда мы и идем, — сказала Опал. — Хозяин отказался продать дом соседним фирмам. Он остался тут, а они заполонили все вокруг.
Айвен внимательно рассматривал маленький дом.
— Думаю, они предложили ему кругленькую сумму. Он мог бы, наверное, купить себе особняк в Беверли-Хиллз на эти деньги. — Он посмотрел вниз, когда его красный конверс оказался в луже. — Я пришел к выводу, что булыжники — это мое самое любимое.
Опал улыбнулась и весело засмеялась:
— О, Айвен, тебя так легко любить, ты знаешь? — Она пошла дальше, не дожидаясь ответа. Тем лучше, потому что Айвен не был в этом уверен.
— Что мы здесь делаем? — спросил он уже в десятый раз с тех пор, как они покинули ее кабинет. Они стояли прямо через дорогу от кирпичного дома, и Айвен наблюдал за тем, как Опал его разглядывает.
— Ждем, — спокойно ответила Опал. — Который час?
Айвен посмотрел на часы.
— Элизабет будет на меня ужасно злиться, — вздохнул он. — Уже семь часов.
Не успел он договорить, как дверь дома из красного кирпича открылась, в проеме появился старик и прислонился к косяку. Он выглянул на улицу и посмотрел куда-то вдаль, так далеко, что, казалось, он видит прошлое.
— Пошли, — сказала Опал Айвену, пересекла дорогу и вошла в дом.
— Опал, — свистящим шепотом позвал Айвен. — Я не могу так просто войти в незнакомый дом.
Но Опал уже исчезла внутри.
Айвен тоже быстро перебежал дорогу и остановился перед дверью.
— Э-э, здравствуйте, меня зовут Айвен. — Он протянул руку.
Старик продолжали держаться за косяк, его слезящиеся глаза смотрели прямо перед собой.
— Понятно, — неловко пробормотал Айвен, опуская руку. — Тогда я просто пройду мимо вас к Опал. — Старик даже не моргнул, и Айвен вошел в дом. В доме пахло старостью. Так пахнет в домах, обставленных очень старой мебелью, где живут старые люди с радио и высокими напольными часами. Тиканье часов было самым громким звуком в этом безмолвном здании. Время звучало и пахло, являясь сущностью дома, под это тиканье была прожита долгая жизнь.
Айвен обнаружил Опал в гостиной, где та рассматривала фотографии в рамках, заполнявшие все стены.
— Тут почти так же ужасно, как у тебя в кабинете, — поддразнил он ее. — Расскажи наконец, что происходит.
Опал повернулась к нему и грустно улыбнулась:
— Я ведь сказала, что понимаю, что ты чувствуешь.
— Да.
— Я сказала тебе, что знаю, что такое влюбиться.
Айвен кивнул.
Опал вздохнула и снова заломила руки.
— Это дом человека, которого я полюбила.
— А, — тихо сказал Айвен.
— Я до сих пор прихожу сюда каждый день, — объяснила она, обводя глазами комнату.
— Старик не против, что мы вломились сюда?
Опал слабо ему улыбнулась:
— Айвен, это и есть тот мужчина, которого я полюбила.
У Айвена отвисла челюсть. Входная дверь закрылась. Шаги медленно приближались к ним по скрипящим половицам.
— Не может быть! — прошептал Айвен. — Этот старик? Но он же совсем древний, ему, как минимум, восемьдесят лет!
Старик вошел в комнату. Вдруг все его маленькое тело сотряс приступ сухого кашля. Он вздрогнул от боли и медленно, держась руками за подлокотники, опустился в кресло.
Айвен переводил взгляд со старика на Опал и обратно, на лице его было написано отвращение, которое он безуспешно пытался скрыть.
— Он не слышит и не видит тебя. Мы для него невидимы, — громко сказала Опал.
Ее следующая фраза изменила жизнь Айвена навсегда. Два десятка простых слов, которые он слышал каждый день, но еще никогда в такой последовательности. Она откашлялась, и ее голос слегка дрожал, когда она сказала, перекрывая тиканье часов:
— Запомни, Айвен, сорок лет назад, когда мы с ним встретились, он не был дряхлым стариком. Он был такой же, как я сейчас.
Опал смотрела, как чувства на лице Айвена стремительно сменяют друг друга. Растерянность сменилась изумлением, потом недоверием, сожалением, а когда он соотнес слова Опал со своей собственной ситуацией, отчаянием. Его лицо сморщилось, он побледнел и его зашатало. Опал бросилась к нему, чтобы поддержать. Он крепко за нее ухватился.
— Вот что я пыталась сказать тебе, Айвен, — прошептала она. — Вы с Элизабет можете счастливо жить вместе в своем собственном коконе, и об этом никто не будет знать, но ты забываешь, что каждый год у нее будет день рождения, а у тебя — нет.
Айвена начало трясти, и Опал обняла его покрепче.
— О, Айвен, мне очень жаль, — сказала она. — Мне очень, очень жаль.
Она укачивала его, пока он плакал. И плакала сама.

— Я познакомилась с ним при тех же обстоятельствах, что и вы с Элизабет, — объяснила ему Опал позже вечером, когда слезы у него наконец высохли.
Они сидели в гостиной ее любимого Джеффри. А он все так же молча сидел в кресле у окна, оглядывая комнату и иногда разражаясь ужасным кашлем. Опал сразу же бросалась к нему, как будто пытаясь защитить.
Она теребила в руках салфетку, глаза и щеки у нее были мокрыми, когда она рассказывала свою историю, а косички печально повисли вокруг лица.
— Я совершила все те же ошибки, что и ты, — она вздохнула и заставила себя улыбнуться, — и даже ту, которую ты собирался совершить сегодня вечером.
Айвен с трудом сглотнул.
Опал продолжала:
— Когда мы встретились, Айвен, ему было сорок, и мы пробыли вместе двадцать лет, пока это не стало слишком сложно.
Глаза Айвена широко распахнулись, и в его сердце вернулась надежда.
— Нет, Айвен. — Опал грустно покачала головой, и звучавшая в ее тоне мягкость убедила его. Если бы она говорила твердо, он бы ответил ей в той же манере, но ее голос выдавал боль. — У тебя так не получится. — Ей не нужно было больше ничего говорить.
— Судя по всему, он много путешествовал, — заметил Айвен, оглядывая фотографии. Джеффри на фоне Эйфелевой башни, Джеффри на фоне падающей Пизанской башни, Джеффри на золотом песке далеких стран, улыбающийся, здоровый и счастливый, на каждой фотографии в разном возрасте. — По крайней мере, он смог жить дальше и объездить весь мир один. — Он ободряюще улыбнулся.
Опал в замешательстве посмотрела на него.
— Но я была там с ним, Айвен. — Она наморщила лоб.
— О, это хорошо. — Он был удивлен. — Ты сделала эти фотографии?
— Нет. — Ее лицо вытянулось. — Я тоже есть на этих фотографиях, разве ты меня не видишь?
Айвен медленно покачал головой.
— О… — сказала она, изучая их и видя не то, что видел Айвен.
— Почему он тебя больше не видит? — спросил Айвен, глядя, как Джеффри берет пригоршню прописанных ему таблеток и запивает их водой.
— Потому что я уже не такая, какой была раньше, наверное, именно поэтому ты не видишь меня на фотографиях. И он высматривает совсем другого человека. Связь, которая между нами была когда-то, исчезла, — ответила она.
Джеффри встал с кресла, взял трость, прошел к входной двери, открыл ее и встал в проеме.
— Пошли, нам пора, — сказала Опал, тоже вставая с кресла и выходя в коридор.
Айвен вопросительно посмотрел на нее.
— Когда мы только начали встречаться, я приходила к нему каждый вечер с семи до девяти, — объяснила она. — И, обнаружив, что я не могу открывать двери, он обычно стоял там и ждал меня. Так было каждый вечер с тех пор, как мы познакомились. Вот почему он не продал дом. Он думает, что только так я смогу найти его.
Айвен смотрел на старика, который, покачиваясь, стоял, прислонившись к косяку, и смотрел вдаль, возможно, думая о том дне, когда они веселились на пляже или были на Эйфелевой башне. Айвен не хотел, чтобы с Элизабет произошло то же самое.
— До свидания, моя Опал, — тихо сказал старик скрипучим голосом.
— Спокойной ночи, любовь моя. — Опал поцеловала его в щеку, и он медленно закрыл глаза. — Увидимся завтра.

Глава тридцать третья

— Пора возвращаться, — сказала Элизабет, вставая со скамьи.
— Почему?
— Потому что начинается дождь. — Она посмотрела на него так, как будто у него было десять голов, и вздрогнула от капли дождя, упавшей ей на лицо.
— Что с вами? — засмеялся Айвен, усаживаясь поудобнее в знак того, что никуда не пойдет. — Почему вы всегда бросаетесь в машины или дома, когда идет дождь?
— Потому что я не хочу промокнуть. Пошли!
Она нетерпеливо посмотрела на густую листву деревьев.
— Что ужасного в том, чтобы промокнуть? Ведь все высохнет.
— Потому что.
Она схватила его за руку и попыталась поднять со скамьи. Когда ей это не удалось, она сердито топнула ногой, как ребенок, не добившийся своего.
— Потому что почему?
— Я не знаю. — Она с трудом сглотнула. — Я просто никогда не любила дождь. Вам нужно знать все причины всех моих маленьких причуд? — Она прикрыла руками голову от дождя.
— Элизабет, всему есть причина, — сказал он, вытягивая руки и ловя капли дождя ладонями.
— Ну, у меня причина простая. Возвращаясь к нашему разговору, дождь все усложняет: одежда промокает, это неудобно и, в конце концов, можно простудиться.
Айвен издал звук, как в телеигре, означающий, что ответ неверен.
— От дождя нельзя простудиться. Простудиться можно от холода. Это грибной дождь, и он теплый. — Айвен запрокинул голову, открыл рот и стал глотать дождевые капли. — Да, теплый и вкусный. А вы, кстати, мне сказали неправду.
— Что?
— Я читаю между строк, слышу между слов и знаю, когда точка — это не точка, а, скорее, «но», — пропел он.
Элизабет застонала и встала, обхватив себя руками, словно защищаясь от чего-то, и ссутулившись, как будто в нее кидали комья грязи.
— Элизабет, это же просто дождь. Посмотрите вокруг. — Он замахал руками во все стороны. — Вы видите, чтобы кто-нибудь бежал?
— Но больше никого нет.
— Au contraire! //Напротив! (фр.)// Озеро, деревья, цапля и лосось — все они попали под дождь. — Он опять запрокинул голову и продолжал пить дождь.
Перед тем как направиться под деревья, Элизабет прочла ему последнюю лекцию:
— Осторожнее, Айвен. Глотать дождь — не самая хорошая идея.
— Почему?
— Потому что это опасно для здоровья. Вы знаете, как загрязнена атмосфера? Дождь может быть кислотным.
Айвен сполз со скамьи, держась рукой за горло и делая вид, что задыхается. Он подполз к берегу. Элизабет следила за ним глазами, продолжая его поучать.
Он окунул в озеро руку.
— Ну, тут нет никакого опасного для жизни загрязнения, не так ли? — Он зачерпнул пригоршню воды и брызнул в нее.
От удивления у нее открылся рот и широко распахнулись глаза, она стояла оторопев, а с носа у нее капала вода. И вдруг Элизабет резко выбросила вперед руку и толкнула его в озеро, рассмеявшись, когда он исчез под водой.
Он все не появлялся, и она перестала смеяться.
Встревожившись, Элизабет шагнула к воде. На тихой поверхности озера не видно было никакого движения, кроме ряби от дождя. Она уже не замечала холодных капель на лице. Прошла минута.
— Айвен! — Ее голос дрожал. — Айвен, кончайте играть. Вылезайте сейчас же! — Элизабет наклонилась вперед, высматривая его под водой.
Она нервно что-то пропела про себя и сосчитала до десяти. Человек не может задерживать дыхание так долго.
Стеклянная поверхность расступилась, и оттуда вылетело что-то вроде водяной ракеты.
— Битва под водой! — закричало водяное чудище. Оно схватило ее за руки и потянуло в озеро головой вперед. Элизабет была так счастлива, что он жив, что даже не противилась, когда ледяная вода ударила ей в лицо и накрыла с головой.

— Доброе утро, мистер О'Кэллаган. Доброе утро, Морин. Здравствуйте, Фидельма, привет, Коннор. Отец Мерфи… — Она весело кивала соседям, идя по сонному городу. Соседи провожали ее изумленными взглядами, а она шагала в хлюпающих кроссовках, и с ее одежды капала вода.
— Вам идет, — засмеялся Бенджамин, поднимая чашку с кофе в знак приветствия. Он стоял рядом с небольшой группой туристов, которые танцевали, смеялись и разбрызгивали кофе по тротуару у дверей кафе Джо.
— Спасибо, Бенджамин, — серьезно ответила она и пошла дальше по улице. Ее глаза сияли.
Солнце светило над городом, где этим утром еще не было дождя, и его жители шептались и смеялись, глядя, как Элизабет Эган идет с высоко поднятой головой, размахивая руками, а в волосах у нее запутался кусок водорослей.

Элизабет отбросила очередной цветной карандаш, смяла лист бумаги и швырнула его через всю комнату. Шарик опять не попал в корзину, но ей было наплевать. Он мог лежать там с остальными десятью смятыми шариками сколько угодно. Она состроила гримасу и взглянула на календарь. Красный крестик, которым она обозначила последний день пребывания в их жизни Айвена, воображаемого друга Люка, теперь обозначал грядущий конец ее карьеры. Ладно, она преувеличивала — открытие гостиницы намечено на сентябрь, и пока все шло по плану. Все материалы прибыли вовремя, если не считать нескольких мелких осложнений. Миссис Брэкен со своей командой трудились каждый день по многу часов, они шили подушки, занавески и пододеяльники, но непривычным было то, что работу задерживала сама Элизабет. Она не могла определиться с дизайном детской комнаты и уже начинала ненавидеть себя за то, что заикнулась о ней Винсенту. В последнее время она была слишком рассеянна.
Она села на свое любимое место за кухонным столом и засмеялась над собой, вспомнив утренний заплыв.
Ее отношения с Айвеном стали еще более странными, чем раньше. Сегодня она фактически объявила ему о разрыве, и это разбило ей сердце. Однако он до сих пор рядом с ней, в ее доме, и смешит ее, как будто ничего не случилось. Но нечто все-таки случилось, нечто очень серьезное и, возможно, непоправимое, Элизабет чувствовала это по тяжести у себя в груди. За день она пришла к любопытному выводу: никогда раньше с ней такого не случалось, чтобы, решив положить конец сближению с мужчиной, она продолжала чувствовать себя комфортно в его компании. Ни один из них не был готов к большему, по крайней мере пока, но ей так хотелось, чтобы он был готов.
Ужин с Бенджамином прошел неплохо. Она поборола свою нелюбовь к ресторанам, к еде вообще и к пустым разговорам. Ей легко удавалось это с Айвеном, и она даже иногда получала удовольствие, но все равно каждый раз это было для нее непросто. Светские разговоры не привлекали ее, однако у них с Бенджамином было много общего. Они приятно поболтали и вкусно поели, но Элизабет не расстроилась, когда пришло время возвращаться домой. Ее мысли витали далеко, она думала об Айвене и о том, что их ждет впереди.
Хихиканье Люка положило конец ее грезам.
Айвен заговорил:
— Бонжур, мадам.
Элизабет подняла голову и увидела, как Айвен с Люком входят из сада в оранжерею. Оба они прижимали к правому глазу лупу, от чего их глаза казались огромными. Над верхней губой у обоих черным фломастером были нарисованы усы. Она ничего не могла с собой поделать и засмеялась.
— О, но, мадам, тют не над щем смеяться. Пррроизощло юбийство, — серьезным тоном сказал Айвен, подходя к столу.
— Убийство, — перевел Люк.
— Что? — Элизабет широко раскрыла глаза.
— Мадам, мы ищем улики, — объяснил Люк, его неровно нарисованные усы ходили вверх и вниз, когда он говорил.
— Ужасное юбийство йимело мьесто в вашем жардене, — объяснил Айвен, проводя лупой над поверхностью кухонного стола.
— Жарден — это сад по-французски, — объяснил Люк.
Элизабет кивнула, сдерживая смех.
— Простите нас за то, что мы форфались в ваш дём. Позвольте представиться. Я мистер Месье, а йето мой глюпый друг месье Кичдовереп.
Люк пояснил:
— Это «переводчик» наоборот.
— О, — кивнула Элизабет. — Что ж, очень приятно познакомиться с вами обоими, однако я очень занята, так что, если вы не против… — Она со значением посмотрела на Айвена.
— Не против? Конечно, мы против. Мы в процессе очень серьезного расследофанья, а что вы? — Он посмотрел вокруг, его глаза остановились на скомканных листках рядом с корзиной для мусора. Он поднял один из них и стал рассматривать в лупу.
— Насколько я вижу, вы делаете снежки.
Элизабет скорчила гримасу, и Люк захохотал.
— Мы должны допросить вас. У вас нет какого-нибудь фонаря с ярким светом, чтобы мы могли светить вам в лицо? — Айвен осмотрел комнату, но отказался от своего намерения, поймав взгляд Элизабет. — Очень хорошо, мадам.
— А кого убили? — спросила она.
— Ага, как я и подозревал, месье Кичдовереп, — они расхаживали по кухне в противоположных направлениях, все еще прижимая лупы к глазам, — она делает вид, что не знает, чтобы мы ее не подозревали. Очень умно.
— Ты думаешь, это она сделала? — спросил Люк.
— Посмотрим. Мадам, ранее сегодня днем на тропинке, которая ведет от вашей оранжереи к веревке для сушки белья, был найден червяк, раздавленный насмерть. Его убитая горем семья рассказала нам, что он вышел из дома, когда кончился дождь, с целью пересечь тропинку и попасть в другую часть сада. Причины, по которым он хотел отправиться туда, неизвестны, но это обычное для червяков поведение.
Люк и Элизабет посмотрели друг на друга и засмеялись.
— Дождь закончился в половине седьмого, именно в это время червяк вышел из дома. Вы можете сообщить мне, где вы находились в это время, мадам?
— Я подозреваемая? — смеялась Элизабет.
— На йетой стадии расследофанья все являются подозреваемыми.
— Ну, я вернулась с работы в четверть седьмого и занялась приготовлением ужина. Потом пошла в подсобное помещение и положила мокрую одежду из стиральной машины в корзину.
— Что вы сделали потом? — Айвен поднес лупу к ее лицу и подвигал ею в разные стороны, изучая его. — Я ищу улики, — прошептал он Люку.
— Потом я подождала, пока кончится дождь, и повесила выстиранное белье на веревку.
Айвен театрально открыл рот:
— Вы слышали это, месье Кичдовереп?
Люк захихикал, обнажая дырку на месте недавно выпавшего зуба.
— Тогда это значит, что вы юбийвийца!
— Убийца, — перевел Люк.
Они оба повернулись к ней, прижав лупы к глазам.
Айвен заговорил:
— Так как вы попытались скрыть от меня свой день рождения на следующей неделе, то в качестве наказания мы приговариваем вас к организации вечеринки в саду в память о недавно ушедшем из жизни месье Изгибе, червяке.
Элизабет застонала:
— Ни за что!
— Я знаю, Элизабет, — он сменил французский акцент на великосветский британский, — общаться с людьми из городка — это так чудовищно страшно.
— Какими людьми? — Элизабет прищурилась.
— О, просто несколько человек, которых мы пригласили, — пожал плечами Айвен. — Люк отправил приглашения сегодня утром, правда, он замечательный? — Он кивнул на гордого, сияющего Люка. — На следующей неделе вы будете хозяйкой праздника в саду. Малознакомые люди будут топать по вашему дому, возможно, оставляя грязь. Как думаете, вы это выдержите?

Глава тридцать пятая

Элизабет прошла мимо потрясенной миссис Брэкен, которая стояла в дверях с неодобрительным видом вместе с двумя другими пожилыми женщинами — каждая с куском материи в руках. Они осуждающе покачали головами, когда она устало прошла мимо. Краска комьями свисала с ее волос, которые разметались по спине, создавая красивые разноцветные пятна.
— Она потеряла рассудок или что? — громко прошептала одна из женщин.
— Нет, как раз наоборот. (Элизабет почувствовала улыбку в голосе миссис Брэкен.) Я бы сказала, что она, похоже, ползала на четвереньках, пытаясь его отыскать.
Другая женщина неодобрительно покачала головой и ушла, бормоча что-то насчет того, что не одна Элизабет спятила.
Элизабет не обратила внимания ни на взгляд Бекки, ни на восклицание Поппи: «Совсем другое дело!» — и, пройдя в кабинет, тихо закрыла за собой дверь.
Она прислонилась к ней спиной и попыталась понять, почему ее так трясет. Что происходит с ней? Какие чудовища пробудились ото сна и шевелятся у нее внутри? Она сделала глубокий вдох через нос и медленно выдохнула, считая про себя до десяти, потом повторила свое любимое упражнение несколько раз, пока ее ослабевшие колени не перестали дрожать.
Все было отлично, если не считать легкого смущения, когда она шла через город, раскрашенная во все цвета радуги. Все было хорошо, пока Айвен что-то не сказал. Что же он сказал? Он сказал… и когда она вспомнила, по ее телу пробежал холодок.
Паб Флэнагана. Она избегает паб Флэнагана, сказал он. А она и не замечала, пока он не обратил на это ее внимание. Почему она так делает? Из-за Сирши? Нет, Сирша пьет в «Горбе верблюда» на холме, дальше по дороге. Она так и стояла, прислонясь к двери, напряженно думая, пока у нее не закружилась голова. Комната вертелась не переставая, и она решила, что лучше пойти домой. Туда, где она могла контролировать, кто входит, а кто выходит, где каждая вещь лежала на своем месте и каждое воспоминание было ясным. Ей был нужен порядок.

— Айвен, где твоя подушка с бобами? — спросила Гортензия, посмотрев на меня со своего выкрашенного в желтый цвет деревянного стула.
— О, она мне надоела, — ответил я. — Теперь я больше всего люблю крутиться.
— Мило. — Она одобрительно кивнула.
— Опал сильно опаздывает, — сказал Томми, вытирая рукой мокрый нос.
Гортензия брезгливо отвернулась, расправила свое красивое желтое платье, скрестила лодыжки и стала покачивать ногами в открытых белых туфельках и в носках с оборочками, напевая ту самую мурлыкающую песенку.
Оливия вязала, сидя в кресле-качалке.
— Она придет, — проскрежетала она.
Джейми-Линн потянулась к центру стола, чтобы взять шоколадную булочку с изюмом и стакан молока. Отхлебнув, она поперхнулась, закашлялась, и молоко пролилось ей на руку. Она его слизнула.
— Джейми-Линн, ты опять играла в приемной у доктора? — спросила Оливия, глядя на нее поверх очков.
Джейми-Линн кивнула, снова закашлялась и откусила еще кусок булочки.
Гортензия с отвращением наморщила нос, продолжая расчесывать волосы своей Барби маленькой расческой.
— Джейми-Линн, ты помнишь, что тебе говорила Опал? В таких местах полно микробов. Игрушки, в которые ты так любишь играть, являются источником твоей болезни.
— Я знаю, — сказала Джейми-Линн с набитым ртом. — Но ведь кто-то должен составлять детям компанию, пока они ждут своей очереди.
Прошло двадцать минут, и, наконец, появилась Опал. Все с беспокойством переглянулись. Казалось, вместо Опал пришла ее тень. Обычно она вплывала в комнату как свежий утренний ветерок, а сейчас шла так, будто несла тяжелые ведра с цементом. Все сразу смолкли.
— Добрый день, друзья мои. — Даже голос у Опал стал другим, он звучал приглушенно, как будто из другого измерения.
— Здравствуй, Опал. — Все тоже отвечали ей приглушенными голосами, как будто любой звук громче шепота мог ей повредить.
В благодарность за поддержку она улыбнулась им ласковой улыбкой.
— Мой давний друг очень болен. Он умирает, и мне очень грустно терять его, — объяснила она.
Со всех сторон раздались сочувственные возгласы. Оливия перестала раскачиваться в кресле, Бобби прекратил перекатываться взад и вперед на скейтборде, Гортензия перестала качать ногами, и даже Томми перестал шмыгать носом, а я прекратил крутиться на стуле. Это было серьезно, и все заговорили о том, как это тяжело — терять любимых людей. Все понимали. Это происходило с лучшими друзьями постоянно, и каждый раз было так же грустно.
Я не мог участвовать в разговоре. Все мои чувства к Элизабет нахлынули разом и подкатили к горлу, пульсируя, как сердце, куда прибывала и прибывала любовь, так что оно расширялось с каждой секундой, делаясь огромным и гордым. Ком в горле не давал мне говорить — точно так же, как мое расширявшееся сердце не давало мне перестать любить Элизабет.
Когда собрание уже подходило к концу, Опал посмотрела на меня:
— Айвен, как дела с Элизабет?
Все уставились на меня, и я нашел маленькую дырочку в этом комке, через которую мог просочиться мой голос.
— Я оставил ее до завтра, чтобы она кое-что поняла.
Я вспомнил ее лицо, сердце мое забилось чаще, расширилось еще больше, и последнее маленькое отверстие в горле закрылось.
И хотя никто не знал о моей ситуации, все поняли, что это значит «уже недолго осталось». По тому, как Опал быстро собрала бумаги и ушла, я понял, что у нее такая же ситуация.

Ноги Элизабет сами собой ритмично перебирали беговую дорожку, установленную перед большим окном в сад. Элизабет смотрела на холмы, озера и горы, раскинувшиеся перед ней, и бежала все быстрее. Волосы развевались от бега, брови блестели, руки ритмично двигались, и она, как всегда, представляла себе, что бежит по этим холмам, через моря, далеко-далеко отсюда. После тридцати минут бега на месте она остановилась, ослабев и тяжело дыша, вышла из маленького тренажерного зала и немедленно начала убираться, натирая все поверхности, которые и без того сияли.
Как только она убрала весь дом сверху донизу, смахнула всю паутину, вымыла каждый спрятанный темный угол, она начала наводить порядок в мыслях. Всю жизнь она избегала темных углов своего сознания, не желая их освещать. С паутиной и пылью было покончено, и теперь она разберется во всем. Что-то пыталось выползти из темноты, и сегодня она была готова к этому. Хватит убегать.
Она села за кухонный стол и посмотрела на раскинувшийся за окном пейзаж: беспорядочно разбросанные холмы, долины и озера, — все в обрамлении фуксий и японских гладиолусов. С наступлением августа стало раньше темнеть.
Она долго и напряженно думала обо всем и ни о чем, давая тому, что тревожило ее, шанс выйти из тени. Это было то же беспокойное чувство, от которого она спасалась, когда, лежа в постели, пыталась уснуть, с которым боролась, когда неистово отдраивала дом. Но сейчас за столом сидела женщина, бросившая оружие и позволившая мыслям держать ее под прицелом, она сдалась и подняла руки вверх. Как преступница, которая долго была в бегах.
— Почему ты сидишь в темноте? — донесся до нее нежный голосок.
Она слегка улыбнулась:
— Я просто думаю, Люк.
— Можно, я посижу с тобой? — спросил он, и Элизабет на мгновение возненавидела себя за то, что хотела сказать «нет». — Обещаю, что не буду ничего говорить и трогать.
Ее сердце сжалось — она что, действительно такая ужасная? Да, такая, она знала, что это правда.
— Иди сюда и садись, — улыбнулась она, выдвигая стул рядом с собой.
Они сидели в тишине на погружающейся в сумерки кухне, пока Элизабет не заговорила:
— Люк, я хочу с тобой кое-что обсудить. Я должна была сказать тебе это раньше, но… — Она пошевелила пальцами, пытаясь решить, как аккуратно сформулировать то, что она собиралась сказать. Когда она была ребенком, она всего лишь хотела, чтобы люди объяснили ей, что произошло, куда уехала ее мать и почему. Простое объяснение избавило бы ее от многих лет мучительных вопросов.
Он смотрел на нее большими голубыми глазами из-под длинных ресниц, у него были пухлые розовые щеки, а верхняя губа блестела из-за того, что из носа текло. Она засмеялась, провела рукой по его светлым волосам и задержала ее на горячей маленькой шее.
— Но, — продолжила она, — я не знала, как тебе это сказать.
— Это о моей маме? — спросил Люк, качая ногами под стеклянным столом.
— Да, она не навещала нас уже какое-то время, как ты, наверное, заметил.
— Она отправилась в приключение, — радостно сказал Люк.
— Ну, я не знаю, Люк, можно ли это так назвать, — вздохнула Элизабет. — Милый, я не знаю, куда она уехала. Она никому не сказала перед отъездом.
— Она мне сказала, — прощебетал он.
— Что? — У Элизабет расширились глаза, а сердце забилось быстрее.
— Она приходила сюда перед тем, как уехать. Она сказала мне, что уезжает, но не знает на сколько. И я спросил: «Это что-то вроде приключения?» — а она засмеялась и сказала «да».
— Она не сказала почему? — прошептала Элизабет, удивленная, что у Сирши хватило сострадания попрощаться с сыном.
— Угу. — Он кивнул, еще быстрее качая ногами. — Она сказала, потому что так лучше для нее, для тебя, для дедушки и для меня, потому что она все время делает что-то не то и это всех злит. Она сказала, что наконец решилась сделать то, что ты всегда ей советовала. Она сказала, что улетает.
Элизабет чуть не задохнулась, она вспомнила, как всегда, когда дома становилось тяжело, она говорила сестренке, что надо улетать. Она вспомнила, как смотрела на шестилетнюю Сиршу, уезжая в колледж, и как снова и снова повторяла ей, чтобы та улетала. От волнения она не могла дышать.
— А ты что сказал? — наконец удалось произнести Элизабет. Она гладила мягкие волосы Люка, и впервые в жизни ее захлестнуло острое желание оберегать его.
— Я сказал, что она, наверно, поступает правильно, — сказал Люк как ни в чем не бывало. — Она ответила, что я уже большой мальчик и что это теперь моя обязанность — присматривать за тобой и дедушкой.
У Элизабет потекли слезы.
— Она так сказала? — всхлипнула она.
Люк поднял руку и ласково вытер ей слезу со щеки.
— Ну, ты не беспокойся, — она поцеловала его ладошку и потянулась, чтобы обнять его, — потому что это моя обязанность — присматривать за тобой, хорошо?
Его ответ прозвучал глухо, потому что она прижала его голову к своей груди. Она быстро отпустила его, чтобы не мешать ему дышать.
— Эдит скоро вернется, — радостно сказал он, сделав глубокий вдох. — Мне не терпится увидеть, что она мне привезет.
Элизабет улыбнулась, пытаясь взять себя в руки:
— Мы познакомим ее с Айвеном. Как ты думаешь, он ей понравится?
Люк наморщил лоб:
— Не думаю, что она сможет его увидеть.
— Знаешь, Люк, мы же не можем держать его при себе, — засмеялась Элизабет.
— Может, Айвена здесь вообще уже не будет, когда она вернется, — добавил он.
Сердце Элизабет глухо забилось.
— Что ты имеешь в виду? Он тебе что-то говорил?
Люк покачал головой.
Элизабет вздохнула.
— О, Люк, то, что ты так привязался к Айвену, совсем не значит, что он тебя бросит. Я не хочу, чтобы ты боялся этого, как я всегда боялась. Я привыкла думать, что все, кого я люблю, обязательно уйдут от меня.
— Я не уйду. — Люк ласково посмотрел на нее.
— Я обещаю тебе, что тоже никуда не уйду. — Она поцеловала его в макушку и откашлялась. — А что вы с Эдит интересного делаете? Ну, например, ходите в зоопарк или в кино?
Люк кивнул.
— Ты не против, если я как-нибудь пойду с вами?
Люк радостно улыбнулся:
— Да, это было бы здорово! — Он ненадолго задумался. — Мы с тобой похожи, да? То, что моя мама уехала, похоже на то, что сделала твоя мама, правда? — спросил он, дыша на столешницу и выписывая пальцем свое имя на запотевшем стекле.
Элизабет похолодела.
— Нет, — резко ответила она, — это совсем другое. — Она встала из-за стола, включила свет и начала вытирать столешницу. — Они совершенно разные люди, и тут нет ничего похожего! — Ее голос дрожал, пока она яростно орудовала тряпкой.
Подняв голову, чтобы посмотреть на Люка, она увидела свое отражение в стекле оранжереи и замерла. Исчезло все ее самообладание, вся только что проснувшаяся нежность, она выглядела обезумевшей женщиной, которая скрывается от правды, бежит от всего мира.
И тогда она поняла.
И воспоминания, которые скрывались в темных углах ее памяти, начали медленно выползать на свет.

Глава тридцать седьмая

За окном спальни Элизабет на улице Фуксий пошел дождь, капли били по стеклу, как камушки. Ветер начал разогревать свои голосовые связки перед ночным выступлением, и Элизабет, забравшись под одеяло, перенеслась в то время, когда она поздним зимним вечером отправилась на поиски матери.

Она положила в школьную сумку всего несколько вещей: нижнее белье, два свитера и юбку, книгу, которую подарила ей мать, и плюшевого мишку. В копилке у нее оказалось четыре фунта сорок два пенса, и, надев непромокаемый плащ поверх своего любимого платья в цветочек и красные резиновые сапоги, она вышла в холодную ночь. Она перелезла через низкую садовую ограду, чтобы не скрипеть калиткой и не привлекать внимание отца, который в эти ночи спал как сторожевая собака, навострив одно ухо. Чтобы не идти по дороге, где ее можно было заметить, она пошла вдоль кустов. Ветер раскачивал ветки, и те царапали ей лицо и ноги, а листья покрывали ее мокрыми поцелуями. Той ночью дул ужасный ветер. Он хлестал по ногам, обжигал уши и щеки, мешал дышать. Через несколько минут у Элизабет онемели пальцы, нос и губы, она продрогла до костей, но мысль, что скоро она увидит мать, не давала ей остановиться. И она шла дальше.
Двадцать минут спустя Элизабет добралась до моста, ведущего к Бале-на-Гриде. Она никогда не видела город в одиннадцать часов вечера, казалось, жители покинули его: темный, пустой и безмолвный, как молчаливый свидетель, из которого не вытянешь ни слова.
Она шла к пабу Флэнагана, а внутри у нее порхали бабочки, она больше не чувствовала порывов ветра, а только искреннюю радость и волнение от предстоящей встречи с матерью. Шум из паба она услышала раньше, чем подошла к дверям, — только там да в «Горбе верблюда» еще горел свет. Из окна доносились звуки пианино, скрипки, бо-драна, громкое пение и смех, а также редкие аплодисменты и одобрительные возгласы. Элизабет засмеялась про себя: все это говорило о том, что внутри царит веселье.
Снаружи была припаркована машина тети Кэтлин, и Элизабет непроизвольно ускорила шаг. Входная дверь была распахнута, за ней находилась маленькая передняя, но дверь в зал, украшенная витражной вставкой, была закрыта. Элизабет поднялась на крыльцо и, стряхнув воду с плаща, повесила его рядом с зонтиками, висевшими на вешалке. Ее черные волосы промокли насквозь, нос был красным, и из него текло. Дождь затек ей в сапоги, закоченевшие ноги хлюпали в ледяной воде.
Пианино смолкло, и Элизабет вздрогнула от неожиданно раздавшегося рева мужской толпы.
— Давай, Грайне, спой нам еще, — невнятно произнес кто-то, и все одобрительно закричали.
Сердце чуть не выпрыгнуло из груди Элизабет. Она здесь! Мать была прекрасной певицей. Дома она все время пела, сама сочиняла колыбельные и детские стишки, и но утрам Элизабет обожала, лежа в постели, слушать, как мать ходит по дому и напевает. Но раздавшийся в тишине голос, сопровождаемый шумными восклицаниями пьяных мужчин, не был нежным голосом ее матери, который она так хорошо знала.

На улице Фуксий Элизабет рывком села на кровати. Снаружи, как раненое животное, завывал ветер. Сердце бешено стучало у нее в груди, во рту пересохло, а кожа покрылась капельками пота. Откинув одеяло, Элизабет схватила с тумбочки ключи от машины, сбежала вниз по лестнице, накинула плащ и вышла. Холодные струи дождя хлестали ее по лицу, и она вспомнила, почему так ненавидит это ощущение: оно напоминало ей о той ночи. Дрожа, она бросилась к машине, ветер разметал ей волосы, залепив ими глаза. К тому времени, когда она села за руль, она уже промокла насквозь.
Дворники яростно метались по лобовому стеклу, пока она ехала по темным дорогам к городу. Переезжая через мост, она увидела покинутый город. Все заперлись по домам, в безопасности и в тепле. Кроме «Горба верблюда» и заведения Флэнагана, ночной жизни больше нигде не было. Элизабет припарковала машину напротив паба, вышла и замерла под холодным дождем, вспоминая.
Вспоминая ту ночь.

От слов песни, которую пела эта женщина, у Элизабет заболели уши. Она была грубая, слова отвратительные, и пелись они каким-то разнузданным, непристойным тоном. Каждое неприличное слово, их тех, что отец запрещал Элизабет произносить, вызывало аплодисменты пьяных гостей.
Она поднялась на цыпочки, чтобы через красное стекло витражной вставки увидеть, что за ужасная женщина каркающим голосом поет эту гнусную песню. Она была уверена, что ее мать сидит рядом с Кэтлин и морщится от омерзения.
Сердце Элизабет подскочило и застряло у нее в горле, дыхание на миг пресеклось. На самом верху пианино сидела ее мать, открывая рот, из которого и вылетали все эти чудовищные слова. Юбка была задрана до бедер, мать извивалась всем телом, а вокруг, дразня ее и хохоча, стояло несколько мужчин. Такого Элизабет еще никогда не видела.
— Тихо, тихо, парни, успокойтесь вы там! — крикнул из-за барной стойки молодой мистер Флэнаган.
Мужчины не обратили на него внимания, продолжая пожирать глазами мать Элизабет.
— Мамочка, — всхлипнула Элизабет.

Элизабет медленно шла через дорогу к пабу Флэнагана, ее сердце гулко билось от оживших воспоминаний. Она протянула руку и толкнула дверь. Мистер Флэнаган посмотрел на нее из-за стойки и слегка улыбнулся, как будто ожидал ее увидеть.

Маленькая Элизабет протянула дрожащую руку и толкнула дверь. Мокрые волосы прилипли к лицу, с них текла вода, нижняя губа оттопырилась и дрожала. Она в панике оглядывала большими карими глазами зал и вдруг увидела, как один из мужчин, гогоча, потянулся к матери.
— Не трогайте ее! — Элизабет закричала так громко, что сразу наступила тишина. Мать прекратила петь, и все головы повернулись к стоявшей в дверях девочке.
Угол зала, где на пианино сидела мать, взорвался от громкого хохота. Из глаз испуганной Элизабет хлынули слезы.
— Хнык-хнык-хнык! — пропела ее мать громче всех остальных. — Давайте все вместе попытаемся спасти мамочку, да? — Ее глаза остановились на Элизабет. Темные, налитые кровью, они были не похожи на те глаза, которые Элизабет так хорошо помнила, они принадлежали кому-то другому.
— Черт, — выругалась Кэтлин, кинувшись к Элизабет из другого угла. — Что ты здесь делаешь?
— Я п-п-п-ришла, ч-ч-ч-тобы… — запинаясь, произнесла Элизабет в затихшей комнате, растерянно глядя на мать. — Я пришла, чтобы найти маму, чтобы жить вместе с ней.
— Что ж, ее здесь нет! — закричала мать. — Убирайся! — Она угрожающе ткнула пальцем в ее сторону. — Мокрых крысят не пускают в пабы, — захихикала она, опрокинула в рот стакан, но промахнулась, отчего большая часть содержимого вылилась ей на грудь и заблестела ручейками на шее, заглушив аромат ее сладких духов запахом виски.
— Но, мамочка! — всхлипнула Элизабет.
— Но, мамочка! — передразнила ее Грайне, и несколько мужчин засмеялись. — Я не твоя мамочка, — резко сказала она, наступая на клавиши пианино и производя душераздирающие звуки. — Маленькие мокрые девчонки не заслуживают мамочки. Их нужно отравить, всех, всех вас, — сплюнула она.
— Кэтлин, — закричал мистер Флэнаган, — чего ты ждешь? Уведи ее отсюда! Она не должна этого видеть.
— Я не могу. — Кэтлин осталась стоять, пригвожденная к месту. — Мне нужно присматривать за Грайне. Я должна забрать ее с собой.
Мистер Флэнаган открыл рот, шокированный ее ответом.
— Да ты посмотри на ребенка!
Смуглая кожа Элизабет побледнела. Губы посинели от холода, а зубы стучали, насквозь промокшее платье в цветочек прилипло к телу, а ноги в резиновых сапогах дрожали.
Кэтлин перевела взгляд с Элизабет на Грайне, словно оказавшись меж двух огней.
— Том, я не могу, — прошипела она. Было видно, что Том разозлился.
— Тогда я сам отвезу ее домой, надо же иметь совесть! — Он взял связку ключей и, выйдя из-за стойки, направился к Элизабет.
— Нет! — закричала Элизабет. Еще раз взглянув на мать, которой наскучила эта сцена и которая уже была в объятьях какого-то мужчины, она повернулась к двери и выбежала в холодную ночь.

Элизабет стояла в дверях паба, волосы промокли насквозь, по лбу струилась вода и капала с носа, зубы стучали, а пальцы онемели. Теперь зал заполняли другие звуки. Не было ни музыки, ни аплодисментов, ни пения, только звон стаканов и негромкие разговоры. В тихий вечер вторника в пабе оказалось не больше пяти человек.
Постаревший Том продолжал смотреть на нее.
— Моя мать, — крикнула Элизабет с порога, и ее удивило, как по-детски прозвучал ее голос, — она была алкоголичкой?
Том кивнул.
— Она часто сюда приходила?
Он снова кивнул.
— Но были недели, — она с трудом сглотнула, — целые недели, когда она жила с нами.
Голос Тома был тихим.
— Она была, что называется, запойной.
— А отец? — Она остановилась, подумав о своем несчастном отце, который ждал и ждал каждую ночь. — Он ведь знал об этом.
— Ангельское терпение, — ответил Том.
Она оглядела маленький паб, посмотрела на тоже самое старое пианино, стоящее у стены. Ничего не изменилось, разве что возраст вещей.
— Той ночью… — сказала Элизабет, ее глаза наполнились слезами. — Спасибо вам.
Том просто грустно кивнул ей.
— Вы не видели ее с тех пор?
Он покачал головой.
— А вы… вы думаете, это возможно? — спросила она срывающимся голосом.
— Не в этой жизни, Элизабет. — Он подтвердил то, что она сама всегда чувствовала глубоко внутри.
— Папочка… — прошептала Элизабет и выбежала обратно в холодную ночь.

Маленькая Элизабет бежала из паба, дождь больно хлестал ей в лицо, ноги обдавало холодными брызгами, когда она наступала в лужи, а грудь пронзала острая боль при каждом вдохе. Она бежала домой.

Элизабет прыгнула в машину, на полной скорости понеслась прочь из города и вскоре свернула на дорогу, ведущую к дому отца. Приближавшиеся огни означали, что она должна сдать назад, подождать, пока встречная машина проедет, и только потом продолжить путь.
Отец знал правду все эти годы и не говорил ей. Он не хотел разрушать ее иллюзии, и мать всегда стояла у нее на пьедестале. Она думала о ней как о вольной птице, а об отце — как о тяжелой, гнетущей силе, как о птицелове. Она должна как можно скорее увидеть его, чтобы попросить прощения, чтобы все исправить.
Она снова выехала на дорогу, но увидела, как к ней с пыхтением приближается трактор, что было необычно в такой поздний час. Ей опять пришлось вернуться к началу дороги. У нее не хватило терпения, она бросила машину и побежала. Она бежала изо всех сил, бежала по дороге длиной в милю, которая вела ее домой.

— Папочка, — всхлипывала маленькая Элизабет, пока бежала по темной дороге. Она громко позвала его, и ветер в первый раз за всю ночь помог ей, подхватил ее зов и понес к дому. Свет зажегся в одной комнате, потом в другой, и она увидела, как открывается входная дверь.
— Папочка! — закричала она еще громче и побежала еще быстрее.

Брендан сидел у окна в спальне, глядя в темноту, пил чай и изо всех сил надеялся, что появится видение, которого он так ждал. Он прогнал их всех, чего вовсе не хотел, он сам был во всем виноват. Ему оставалось теперь только ждать. Ждать, что появится одна из трех его женщин. И даже та, которая — он знал это точно — не вернется никогда.
Он заметил вдали какое-то движение и весь напрягся, как сторожевая собака. К нему бежала женщина, длинные черные волосы развевались на ветру, ее образ размывал дождь, бьющий в окно и стекающий потоками по стеклу.
Это была она.
Он уронил на пол чашку с блюдцем и встал, опрокидывая кресло.
— Грайне, — прошептал он.
Он схватил трость и вышел, проклиная за медлительность больные ноги. Открыв дверь, он стал напряженно вглядываться в бушующую ночь, ожидая увидеть жену.
Он услышал вдали звук тяжелого дыхания бегущей женщины.
— Папочка, — донеслось до него. Нет, она не могла этого сказать, Грайне так не сказала бы.
— Папочка! — Он снова услышал всхлипывания.
Эти звуки отбросили его на двадцать лет назад. Это была его девочка, его маленькая девочка, и она опять бежала домой под дождем, и он был ей нужен.
— Папочка! — снова позвала она.
— Я здесь, — сказал он тихо, но потом громко крикнул: — Я здесь!
Он услышал ее плач, увидел, как, мокрая насквозь, она открывает скрипящую калитку, и, точно так же, как двадцать лет назад, он протянул к ней руки и обнял ее.
— Я здесь, не волнуйся, — успокаивал он ее, поглаживая по голове и баюкая. — Папа здесь.